— Я рад, очень рад! — повторял мне испанец с любезной улыбкой, потирая колени. — И признаюсь, мне не хотелось покидать Серимы, не выразив вашей милости своего удовлетворения. В доказательство моих добрых чувств — ведь мы союзники — почту за честь преподнести сеньору и его отважным людям скромный дар…
Услышанное показалось мне столь невероятным, что я вытаращил глаза и пялился на дона Эстебана как на какую-то диковину: ведь хватать и брать, но отнюдь не давать, было основным принципом испанцев в этой стране! И все же слух не обманул меня: любезный бородач не замедлил пояснить свои благородные намерения.
— Я хочу подарить вам мешок оставшихся у меня одеял. Ваша милость доставит мне огромное удовольствие, соблаговолив принять этот скромный дар…
— Одеяла?
— Да, одеяла. Шерстяные.
Такого рода вещь в наших жарких краях, в наших лесных условиях представлялась настолько ненужной, что я не смог сдержать удивления: нас вполне удовлетворяли плетеные циновки из растительных волокон.
— Если ты так уж щедр, — рассмеялся я, — дай нам, ваша милость, несколько ружей и пороха, от этого будет больше проку в нашей борьбе с акавоями. Но одеяла?!
— Лишних ружей и пороха у меня нет, — возразил он сухо, — поэтому я даю что могу. И прошу принять!
Мои, быть может, не слишком светские, но ведь вполне резонные соображения столь резко испортили ему настроение, что я невольно призадумался. По той настойчивости, с какой он произнес свое «прошу принять», я сразу понял, что ему крайне важно оставить нам эти одеяла, но с какой целью? И зачем он так упорно меня принуждает? Я испытующе взглянул ему в глаза, но снова нашел в них лишь холодную жестокость и затаенную враждебность.
«Что за поразительный человек? — промелькнуло у меня в голове. — Что он замышляет? А если все это мне только кажется, и не более?»
И вот тут, когда, уютно развалясь, я сидел на табурете, закинув ногу на ногу и обхватив колени руками, чувствуя себя в полной безопасности под прикрытием отряда Вагуры и настороженного Арнака, мысль моя вдруг перенеслась в далекое прошлое, в пору моих детских лет. На миг перед моим мысленным взором встали некие события, получившие широкую огласку в моей северной отчизне.
В те времена неподалеку от отцовской фермы, в одной из долин Аллеган, жили десятка два индейских семей, уцелевших от уничтоженного полвека назад племени саскуиханна. Жили они в своем селении тихо и мирно, ничем не досаждая белым пионерам, и никто их не трогал, а порой им даже кое-чем помогали. Однажды кто-то послал им несколько старых шерстяных одеял, и как описать изумление окрестных фермеров, когда на индейцев вскоре напала страшная эпидемия, и спустя несколько недель все они, до последнего ребенка, вымерли с явными признаками болезни, которую у нас называли корью. Для нас болезнь эта, хотя и заразная, была неопасна, но для индейцев оказалась роковой. И тут фермеры поняли, что заразу индейцам занесли с дарованными одеялами, которыми незадолго до того пользовались больные поселенцы.
Когда весть об этом разнеслась по английским колониям, немало нашлось людей, рекомендовавших использовать этот способ для уничтожения еще не покоренные индейских племен, портивших немало крови переселенцам в западных районах.
Любопытно, известно ли об этом в испанских колониях, и если известно, то ужель эти люди здесь до такой степени лишились всякой совести, что способны воспользоваться столь дьявольским способом уничтожения свою ближних? Каким леденящим душу холодом веяло от глаз дона Эстебана! Меня обуял страх перед неведомой опасностью, и я решил еще более, чем когда-либо прежде, держаться настороже.
— Прошу меня простить, дон Эстебан! — заявил я решительно. — Но в одеялах вашей милости мы не нуждаемся, и я не хочу лишать их вас.
Он же лишь пожал плечами.
— Как следует поразмысли, дон Хуан, прежде чем обижать и огорчать меня столь необоснованным отказом. Зачем ты лишаешь радости своих людей?
Последние слова дон Эстебан обратил не столько ко мне, сколько к Конесо и аравакским старейшинам, находившимся тут же, и делал это не без умысла. Алчных старейшин непомерно удивляло и огорчало мое упорство, и Конесо был согласен с испанцем, что я лишаю индейцев радости.
— Уступи одеяла мне, если не хочешь брать сам, — вмешался верховный вождь.
— А ты знаешь, что такое одеяло? — спросил я его по-аравакски.
Он не знал.
— Это циновки из такого толстого сукна, что неизвестно, для чего они нужны, — пояснил я.
— Пойду посмотрю, — сказал он и встал.
— Прошу тебя об одном: будь осторожен, не прикасайся к ним! — предостерег я его.
— Ты думаешь, они кусаются? — вскинул он голову.
— Я думаю, они могут причинить вред…
Конесо, Фуюди, Пирокай и другие отправились к итаубе испанцев и вернулись по-детски радостными. Особенно восторгался одеялами Конесо.