Я подумал: "А понимает ли он, что моя собственная борода растет так медленно, что бриться мне приходится лишь изредка?"
Впрочем, взгляд Александра смущал меня. В нем я видел не одно честолюбие, не одну ярую жажду славы. Мне казалось, что у него глаза древнего старца, что совсем не подходило восемнадцатилетнему юноше. В этих золотых глазах трепетало нечто не знавшее времени, нечто не признававшее веков и тысячелетий. А иногда молодой царь смотрел на меня как бы с легкой насмешкой.
Дни шли, а память моя не улучшалась, словно бы я родился взрослым, в броне гоплита всего несколько дней назад. Люди считали меня скифом, ведь я был высок, плечист и сероглаз. Но я понимал их язык - все диалекты и даже совершенно чужие языки, на которых говорили некоторые из воинов. Я все пытался вспомнить, кто я и почему здесь оказался. И не мог избавиться от чувства, что меня послали сюда преднамеренно, забросили в это время и место по причинам, которые я не мог вспомнить.
Ключом к тайне был кинжал, прикрепленный к моему бедру, он находился там так долго, что даже когда я снимал его, ремни и ножны все равно оставляли отпечаток на моей плоти. Я не показывал его никому после той ночи, когда аргивяне пытались убить Филиппа.
Но по дороге в Пеллу однажды ночью я извлек его из-под хитона, и один из телохранителей заметил, как блеснул в свете костра полированный оникс рукояти.
- Где ты его взял? - Он задумчиво смотрел на прекрасное оружие.
"У Одиссея" - хотелось сказать мне. Однако я придержал язык. Никто мне все равно не поверит, да и я не был уверен в том, что не ошибаюсь.
- Не знаю, - отвечал я, позволив ему взять у меня оружие. - Я не помню совершенно ничего из того, что было со мной больше недели назад.
Другие телохранители тоже принялись восхищаться кинжалом. Они заспорили относительно его происхождения.
- Критский кинжал, - говорил один из мужей. - Посмотрите на изгиб рукоятки.
- Ба! Ты не знаешь, о чем говоришь. Видишь: на рукоятке рисунок. Когда это критяне изображали летящего журавля? Не было такого!
- Ну хорошо. Тогда откуда он?
- Из Египта.
- Из Египта? Ты перепил вина!
- Говорю тебе, тут потрудился египтянин.
- Как и над твоей мамашей.
Дело едва не дошло до потасовки. Нам с Павсанием пришлось вмешаться, растащить задир и сменить тему.
Но на следующую ночь оружейник царских телохранителей попросил меня показать ему кинжал. Оружие мое становилось знаменитым, это тревожило меня. Я всегда прятал кинжал так, чтобы использовать его при необходимости, когда не останется ничего другого. Но если все узнают о нем, кого я смогу удивить этим оружием?
- Вот так клинок! - с восхищением сказал оружейник. - Я никогда не видел подобной работы. Никто не делает теперь таких лезвий. Это настоящий шедевр, работа истинного мастера.
Летящий журавль был знаком дома Одиссея, я помнил это. Выходило, что я все-таки получил этот кинжал от самого Одиссея, царя Итаки, в лагере ахейцев возле стен Трои.
_Тысячу лет назад_.
Подобного не могло быть, и, даже как будто бы понимая это, я все равно видел мысленным взором высокие толстые стены и единоборство героев на равнине перед городом. Я видел мужественного Гектора, пламенного Ахиллеса, крепкого Агамемнона и осторожного Одиссея столь же отчетливо, словно был вместе с ними.
И когда в ту ночь я распростерся на земле под своим плащом, то стиснул кинжал в руке, ожидая увидеть сон и об Одиссее, и о том, кем я был прежде... И почему помню события войны, окончившейся тысячу лет назад, хотя забыл все, что случилось в прошлом месяце?
Я уснул.
Сон пришел тревожный и путаный, вихри его наполняли полузнакомые лица и неразборчивые голоса.
Я видел Александра; золотые волосы его развевались по ветру, царевич галопом скакал на своем черном как ночь жеребце по пустыне, усеянной человеческими черепами. Его лицо изменилось. Оставаясь самим собой, он сделался кем-то еще, жестоким и надменным, со смехом скакавшим по живым еще людям, терзая их тела копытами своего коня.
Все преображалось, менялось, таяло подобно горячему воску, сон перенес меня в другое место: пьяный Филипп развалился на ложе с чашей вина в руке, царь яростно сверлил меня единственным глазом.
- Я доверял тебе, - бормотал он. - Я доверял тебе.
Нет, он не был пьян - Филипп умирал, кровь била из раны, нанесенной в живот ударом клинка. Отступая от трона Филиппа, я сжимал в правой руке окровавленный меч.
Кто-то рассмеялся у меня за спиной, я обернулся, едва не поскользнувшись на увлажненных кровью камнях пола, и заметил, что передо мной - Александр. Но это был не он, это был не знавший возраста Золотой. Глядя на меня видевшими ход многих тысячелетий глазами, он горько смеялся, и презрение, смешанное с ненавистью, леденило мою душу.
Возле него стояла высокая, царственная и невероятно прекрасная женщина с распущенными рыжими волосами и кожей, белой как алебастр. Она мрачно улыбнулась мне.
- Хорошо сработано, Орион, - сказала она и шагнула, чтобы положить ладони мне на плечи, а потом обвила руками мою шею и жадным поцелуем припала к губам.
- Ты не Афина, - сказал я.
- Нет, Орион, нет. Можешь звать меня Герой.
- Но я люблю... - Я хотел сказать: Афину, но потом вспомнил, что мою возлюбленную звали иначе.
- Ты будешь любить меня, Орион, - сказала пламенноволосая Гера. - Я заставлю тебя забыть о той, которую ты называешь Афиной.
- Но... - Я собирался сказать ей еще кое-что, но немедленно забыл, что именно.
- Вернись назад в поток времен, Орион, - сказал Золотой, все еще пренебрежительно улыбаясь. - Вернись назад и исполни роль, которую мы предназначили для тебя.
Повелевая, он смотрел на мертвого Филиппа. Окровавленный клинок оставался в моей руке. Я проснулся с болью в сердце, окруженный телохранителями Филиппа, все еще сжимая пальцами древний кинжал.
Мы продолжили путь по скалистой земле вдоль прибрежных холмов к Пелле. Следом за войском тянулись бесконечные повозки, груженные зерном, которое мы захватили. По ночам в лагере поговаривали, что Филипп продаст зерно, наберет побольше войска и нападет на Афины. Или что он продаст зерно Афинам в обмен на Перинф и Бизантион. Или будет хранить зерно в Пелле, готовясь к нападению афинян на свою столицу.