— Боже мой, конечно… Я и сам подумал, что этот молодой человек в джинсах…
Орланда продолжил прогулку в прекрасном настроении. «Вот это дом! — говорил он себе. — Из-за меня Люсьен Лефрен потерял работу, но я, когда был Алиной, любил старые здания: что, если мне пойти поучиться на реставратора, покупать старинные заброшенные дома, приводить их в порядок и перепродавать? Эта профессия ничем не хуже других, интересно, хватит ли мне полумиллиона франков?» Он свернул к авеню Мольера, внимательно разглядывая все фасады и предаваясь мечтам.
Те, кто следовал за ним по пятам от Иксельских прудов, иронично ухмыляются, видя, как Орланда выруливает на площадь Константена Менье, где усаживается на скамейку, лицемерно уверяя себя самого, что не знает, как и почему он здесь оказался.
А на четвертом этаже Алина металась по квартире. Почему она вдруг так разнервничалась? Ей внезапно расхотелось работать, но это объяснимо, она провела за письменным столом шесть часов, прервавшись всего на двадцать минут, чтобы пообедать остатками рагу. Она раскрыла книгу, которая немедленно ей наскучила, подумала, что, наверное, просто устала, и прилегла отдохнуть, но тут же отлежала ноги и вскочила, неистовое напряжение росло… «Я должна двигаться!» Алина пошла на кухню — якобы для того, чтобы вынуть из посудомоечной машины тарелки и убрать их, она нетерпеливо дергалась, все ее раздражало; у нее вырвался стон — измученная, несчастная, она не знала, чего хочет, но желала этого яростно, страстно, и вот она уже натягивает пальто, и ноги несут ее вниз по лестнице, хотя мозг еще не дал им команду. На улице Алина рассеянно огляделась вокруг — какого черта она здесь делает? — и направилась к чахлому городскому скверу, украшавшему площадь: две живые изгороди, тонкое деревце, три жонкили, грустно отвернувшиеся друг от друга на облысевшей лужайке (правы те, кто утверждает: собачье дерьмо — не лучшее из удобрений!), и, наконец, скамейка, откуда Орланда с удовлетворением наблюдал за ее появлением.
— Привет! — сказал он.
Алина была не слишком хорошо знакома со своими соседями и подумала, что этот парень тоже живет где-нибудь поблизости, а потому счел себя вправе поздороваться с ней. Она слегка кивнула, он поднялся ей навстречу, улыбнулся.
— Вы меня не узнаете?
Алина почувствовала неловкость. Орланда знал, что у нее великолепная память на лица. «Какие мы все-таки разные! — сказал он себе. — Я задрал бы нос и спросил: — А должен? — с этакой небрежной дерзостью».
— Мы встречались в Париже.
Ей трудно было представить себе этого молодого человека корпящим над рукописями в Национальной библиотеке.
— Вы пили «Бадуа» в кафе напротив Северного вокзала, а я допивал остывший и недостаточно сладкий кофе, а потом вы дали мне аспирин.
— Значит, вы не живете в нашем квартале? — спросила Алина, явно сожалея о гораздо более удобном для нее предположении.
Орланда хихикнул:
— Конечно нет!
Он смотрел ей прямо в глаза с такой настойчивостью, как будто хотел смутить ее.
— Куда вы идете? — спросил он, выдержав паузу.
— Не знаю, — ответила она.
И разозлилась, что сказала правду.
— Тогда я стану вашим провожатым, и мы пойдем вместе.
Алина, совершенно сбитая с толку, позволила взять себя под руку и прошла метра три, прежде чем отреагировать.
— Но я вас не знаю!
— А вот я прекрасно вас знаю!
Орланда развлекался: «Ей следовало в ответ немедленно пожать плечами, сказать: «Из-за двух таблеток аспирина в Париже?» — и смутить меня, отплатив той же монетой. На ее месте я бы так и поступил, что доказывает: в ней это есть. Да нет же, конечно нет! Я ушел, и ей — бедняжке! — осталось одно только послушание хорошо воспитанной маленькой девочки. Хотя нет, она и раньше так не поступила бы».
— Вы меня знаете?
— Вы преподаете литературу и пишете диссертацию о Прусте.
— Вы читали?
— Почему вы сомневаетесь?
«Я должна прервать разговор и вернуться домой! — говорила себе Алина и не трогалась с места. — Почему я стою здесь и говорю с этим парнем, которого не знаю, пусть даже он заявляет, что мы встречались?» Нервозность, болезненное ощущение пустоты в душе, возникшее на вокзале и вернувшееся несколько минут назад, чтобы терзать ее, раздражение — все исчезло, но она этого не осознавала, за ощущением неловкости ее коварно подкарауливал блаженный покой.