— Но ушел-то я.
— Что означает «я» в ваших устах?
— Дорогая моя, книгами на эту тему заполнены целые библиотеки! Что есть идентификация? А самоидентификация? Кто произносит «я»? Ты не хуже меня помнишь, как в конце книги Орландо, вернувшись к себе с двуспальными простынями, зовет Орландо, потому что ее сиюминутное «я» ей надоело и она жаждет иного, более забавного, но у нее ничего не выходит. Орландо перебирает все «я» своей души и своей жизни — и ни одно ей не нравится. Я — это я. В каком-то смысле, это и ты тоже, я знал тебя, как облупленную — но только до часа дня прошлой пятницы. После этого каждый из нас пережил то, о чем другой ничего не знает, хотя мне, наверное, легче вообразить твои приключения, чем тебе — мои. Я изменился. Я теперь — мужчина.
Она посмотрела на него. И покраснела.
— Ну да, это потрясающий опыт! Ты трогаешь меня за руку, говоря, что она и твоя тоже и ты имеешь на нее полное право: но у меня-то теперь есть член!
Алина едва не подпрыгнула от неожиданности.
— Все такая же добродетельная ханжа, да? Как ты понимаешь, я не захватил с собой твою стыдливость. Спорим, ты ухитрилась ни разу об этом не задуматься!
В темных закоулках подсознания Алины, где она прятала «неудобные» предметы, началось некоторое шевеление.
— Не знаю, — ответила она. — Не помню…
— Охотно верю! У тебя потрясающая способность отодвигать в сторону все, что тебя беспокоит или раздражает, мое существование — лучшее тому доказательство. Почему ты не ешь?
Алина действительно так и не прикоснулась к своему бутерброду.
— По-моему, у меня пропал аппетит.
— Следствие волнения. Выпей вина, это тебя успокоит.
— Не успокоит, а убаюкает. Если вы — я, то прекрасно это знаете.
— В этом отношении я уже переменился. Вино теперь меня не усыпляет, а бодрит и веселит. Ты, кстати, начинаешь засыпать только потому, что боишься собственной живости. Уверен — ты хочешь есть и обожаешь крабов, так что ешь, пей. И успокой свои воображаемые страхи. Я — не мама, я — часть тебя, та часть, которая не выносила вечных маминых опасений. Со мной ты в безопасности.
Эта мысль удивила Алину.
— Как я могу быть в большей безопасности с вами, чем в одиночестве?
— Потому что ты не внушаешь мне страха. Ты прекрасно знаешь, что люди, как и собаки, чувствуют страх и от этого боятся еще сильнее: мамина обеспокоенность порождала твой страх, а у меня вызывала ярость, но ты меня никогда не слушала. Напрягись и вспомни: ты никогда не могла заставить себя не думать об этом.
— О чем? — переспросила Алина, и это не было игрой: она была так растерянна, что все время теряла нить разговора.
В ответ он рассмеялся, Алина вернулась в тему и снова покраснела, но неукротимое любопытство победило стыдливость.
— Ну, и как это?..
— Потрясающе! Разница — невероятная.
— Лучше?
— Не стоит смешивать все в одну кучу. Я лучше ощущаю себя в мужской ипостаси, чем внутри тебя, взаперти, но это мамина вина. «Алина! Девушка не делает того, девушка не делает сего…» — и так изо дня в день, из года в год. Она ограничивала мои движения, мои мысли, мои планы! Достаточно взглянуть на тебя — такую сдержанную, заторможенную, такую гранд-даму, — чтобы оценить всю меру ее материнской удачи! Именно из-за нее ты никогда не пыталась заполучить Мориса Алькера — ты не способна искушать мужчину. А я — да, и им это нравится.
— Но не всем же!
— Ты удивишься, как их много, — даже я не ожидал! Кроме того, это, — он указал рукой на ширинку, — реагирует гораздо стремительнее. Там, где ты краснеешь, я возбуждаюсь.
— Прошу вас, — произнесла она почти машинально.
— Я держался в стороне от маминых заветов, вернее, это ты защитила меня, спрятав в тайниках души — причем ненамеренно! Именно по этой причине я остался гораздо более естественным существом. Воспитание адресовалось дочери — ей оно и досталось, меня не затронуло.
— Ты остался маленьким полудиким зверьком, — констатировала Алина и тут же подпрыгнула от неожиданности: она перешла с ним на «ты»! Орланда был в восхищении:
— Ага, вижу, ты примирилась с очевидностью!
Алина задумчиво жевала крабовый салат. Орланда болтал без умолку, но она его больше не слушала. Ее вселенная опрокинулась, но она не чувствовала смятения, которое накануне обдувало ее, как вихрь, между Мольером и Константеном Менье. «Я приспосабливаюсь, — сказала себе Алина, — должно быть, я отношусь к той породе людей, что всегда ко всему адаптируются, потому что это легче, чем бороться: раньше я подстраивалась под требования матери, а теперь этот молодой человек загоняет меня во что-то немыслимое, невозможное, и я поддаюсь. Наверно, у меня в принципе отсутствует личность? Или у меня их множество и одна может запросто отправиться погулять, а я и не замечу. Я похожа на многодетную мать, которая потеряла в магазине кого-нибудь из малышей и только вечером, укладывая всех спать, обнаруживает, что одна из кроватей пуста. Ладно, он, наверно, в Бюро забытых вещей, заберу его завтра. И вот на следующий день, отягощенная пеленками и посудой, она забывает о нем. О Боже, я снова прокололась! За ужином муж пересчитывает дочерей: да их только шесть! Что такое? Разве у нас их не семеро? Ты думаешь? — спрашивает она, слегка краснея. Он начинает перечислять свое потомство по старшинству, загибая пальцы: Каролина, Анни, Клодетта, Жизель, Изабель, Франсуаза… ну конечно, не хватает Мириам!