— Ты должна сходить к психоаналитику! — скажет приятельница.
— На мою-то зарплату?!
Женщины, живущие заботой о ближнем, не умеют заботиться о себе. Их жизнь — аскеза, у них большое сердце, день за днем они тонут в разъедающем их альтруизме, доводя себя порой до депрессии. И тогда их находят мертвыми, с пустым флаконом из-под снотворного в ладони: это значит, они перешли черту, происходящее перестало занимать их, и скука — она способна победить все на свете — взяла верх над героизмом. Добрым быть опасно.
Орланде, конечно, подобный риск не грозил. Он не знал, откуда придет опасность.
У Алины начались трудные времена. Если не считать печальной обязанности выслушивать жалобы Дюшателя, другие каждодневные занятия никогда ее не раздражали, потому что в душе у нее царило равновесие. Совершенно неожиданно она узнала, что такое «ломка» (привет от токсикоманов!), но не сразу поняла, что именно ее так мучит. Она входила в аудиторию — и у нее начинались нервные спазмы, она тряслась в ознобе рядом с батареей отопления и обливалась холодным потом. Однако Алина проявила бойцовский характер — что меня уже не удивляет, она шла на приступ, сжав зубы, а если и стонала — то только мысленно. Орланда, по первому требованию исполнявший любой каприз своего «я», мог обмануть нетерпение, предаваясь любовным играм. А у Алины — из-за ее серьезного отношения к жизни — оставалась только верность долгу. Раз двадцать ей казалось, что она сорвется, окружающие замечали ее бледность, приставали с заботой.
— У тебя усталый вид.
— Скоро отпуск…
И что тогда?
Ей казалось, что она попала в эпицентр урагана дурноты, но в полдень появлялся Орланда с бутербродами — и все налаживалось. Для каждого из них другой был наркотиком, они стремились к этому «любовному столкновению», которое несло успокоение, превращая их в сиамских близнецов: одна голова на два тела и совершенная цельность.
В четверг он заставил ее передать ему во всех подробностях рассказ Альбера.
— Ты плохо рассказываешь, не помнишь деталей! Тебе следовало расспросить его поподробнее о пейзаже. Неужели правда, что море видно отовсюду, или это обычное рекламное вранье?
— Почему, черт возьми, тебя это так интересует?
— Да не знаю я! Просто интересно.
— Можно подумать, Альбер тебя заводит.
— Вот именно! Все-таки, когда я был тобой, мы прожили вместе больше десяти лет. Этот мужик мне нравится… знаешь, пожалуй, мне он нравится больше, чем тебе…
Лицо у него стало мечтательно-задумчивым, и Алина смутилась.
— Если хочешь, я узнаю у него все о гонконгском пейзаже, — сказала она, чтобы скрыть замешательство.
Орланда тихонько рассмеялся:
— Какая жалость, что я его так хорошо знаю, но вряд ли смог бы соблазнить!
Алине было не по себе, когда он признавался в своих эротических предпочтениях.
— Дорогая моя, это ведь твои предпочтения! Моя тяга к Альберу — твоя заслуга, хотя ты душишь свое влечение к нему так же упорно, как подавляла меня. Я вообще удивляюсь, как это он еще целует тебя! Ты ведь живешь с ним — могла бы, разнообразия ради, прислушаться к своему подлинному «я». Вернее, к моему, которое теперь вне тебя. Черт, я иногда пугаюсь! Я тебя шокирую, говоря, что папа более чем достоин вожделения: думаю, тебя парализует мамино ханжество, ты никогда не смела осознать, что она его очень даже хотела… всегда.
— Я начинаю тебя ненавидеть, когда ты вот так говоришь!
— Конечно. Но не прогоняешь. Потому что чуешь запах истины, потому что боишься, потому что заворожена.
— Ты действуешь мне на нервы.
Но она не могла обойтись без него.
— Конечно, я тебя нервирую, — весело отвечал он, — именно так ты меня создала, во всех смыслах слова: из-за того, что нервничала, и из того, что тебя нервировало!
Она рассмеялась.
Минуты три они спорили, но веселый нрав Орланды каждый раз побеждал дурное настроение Алины.
— С какой стати ты так спокоен? Почему в тебе совершенно отсутствует тревожность, если ты — мое порождение?
— Такой вопрос уместнее было бы задать Жаклин.