Он старательно избегал любых встреч. Вот на дорожке возник Стабс, садовник. Орландо укрылся за деревом, ожидая, пока тот пройдет мимо, и выскользнул через калитку в садовой стене. Обогнул конюшни, псарни, пивоварни, столярные мастерские, прачечные, помещения, где делают сальные свечи, забивают быков, куют подковы, шьют колеты – целый город, кишащий людьми, занятыми всевозможными ремеслами, – и выбрался незамеченным на поросшую папоротником тропинку через парк, которая вела в гору. Вероятно, черты характера как-то между собой связаны – одна тянет за собой другую, и биографу следует привлечь внимание читателя к тому, что неуклюжесть часто сочетается с любовью к уединению. Споткнувшись о сундук, Орландо, конечно же, полюбил безлюдные места, бескрайние просторы, чувство одиночества и ныне, и присно, и вовеки веков.
После долгого молчания он наконец выдохнул: «Совсем один», приоткрыв уста впервые в нашей истории. Юноша быстро поднялся в гору через заросли папоротников и кустов боярышника, распугав оленей и лесных птиц, к полянке, увенчанной одиноким дубом. С ее вершины можно было увидеть девятнадцать графств, а в ясные дни, если погода стояла очень хорошая, – тридцать или даже сорок. Иногда вдали, где волна догоняла волну, проглядывал Ла-Манш. И реки с прогулочными лодками, и уходящие в море галеоны, и армады в клубах дыма от грохочущей канонады, и форты на побережье, и замки посреди лугов, и сторожевые башни, и крепости, и огромные особняки вроде дворца, принадлежавшего отцу Орландо, возвышались в долинах, словно окруженные стенами города. На востоке виднелись лондонские шпили и городской дым, а на самой линии горизонта, если ветер дул с нужной стороны, среди облаков проступали скалистая вершина и зубчатые края горы Сноудон. На мгновение Орландо застыл, вглядываясь, подсчитывая, узнавая. Вот дом отца, вот дядин. Вон те три огромные башни среди деревьев принадлежат тетке, а ему с отцом – вересковая пустошь и лес с фазанами и оленями, лисами, барсуками и бабочками.
Юноша глубоко вздохнул и бросился наземь – в движениях его сквозил столь неподдельный пыл, что выбор слова вполне оправдан – у подножия дуба. Несмотря на скоротечность лета, Орландо любил прильнуть к земному хребту, за который сейчас принял твердый корень дерева, или – образы сменялись один за другим – к спине могучей лошади, к качающейся палубе корабля – да к чему угодно, лишь бы поверхность была твердой, ибо ощущал потребность привязать к чему-нибудь свое мятущееся сердце – сердце, которое не давало ему покоя, сердце, которое каждый вечер переполняли пряные любовные порывы, стоило выйти на прогулку. И Орландо привязывал сердце к дубу, лежа под трепещущей сенью, и постепенно успокаивался; листочки обвисали, олени застывали на месте, бледные летние облака замирали, руки и ноги наливались тяжестью, и он лежал столь неподвижно, что к нему подходили олени, над ним кружились грачи, ласточки ныряли и нарезали круги, мимо проносились стрекозы – все это изобилие и любовные игрища летнего вечера оплетали тело Орландо, словно паутина.
Примерно через час – солнце стремительно клонилось к закату, белые облака стали багровыми, горы сиреневыми, леса фиолетовыми, долины почернели – прозвучал трубный глас. Орландо вскочил. Пронзительный звук доносился из долины, исходя из темного пятна внизу – массивного и напоминающего очертаниями лабиринт или город, обнесенный стенами; исходя из самого сердца его собственного огромного дома, прежде темного – пока Орландо смотрел, к трубе присоединились более шумные звуки, темноту пронзили огни. Одни судорожно мелькали, словно по коридорам забегали слуги, выполняя приказы, другие горели высоко и ярко, словно в пустых банкетных залах вспыхнули люстры, готовясь к приему гостей, которые пока не явились; третьи реяли и дрожали, опускались и поднимались, как в руках лакеев, что кланяются и приседают, стоя на страже, встречают и препровождают в дом со всеми почестями великую госпожу, сошедшую с колесницы. Кареты разворачивались и катили по двору. Лошади в плюмажах мотали головами. Прибыла королева.
Мешкать Орландо не стал и ринулся вниз в долину. Забежав через садовую калитку, он взлетел по винтовой лестнице, ворвался в свою комнату, швырнул чулки в одну сторону, колет в другую. Ополоснул лицо и руки, подстриг ногти. Глядя на себя в зеркальце не больше шести дюймов при свете пары огарков, он напялил алые бриджи, кружевной воротник, камзол из тафты и туфли с огромными, как цветок георгина, бантами, потратив менее десяти минут. Вот теперь готов! Лицо его пылало, сердце радостно билось, но опаздывал он ужасно!
Выбирая кратчайший путь, юноша торопливо зашагал по бесчисленным анфиладам комнат и лестниц в банкетный зал, находившийся в пяти акрах на другой стороне дома, однако на полдороге, в задних помещениях, где жила прислуга, внезапно остановился. Гостиная миссис Стьюкли стояла нараспашку – несомненно, сама она ушла по зову хозяйки, прихватив все свои ключи. И там, за обеденным столом, с пивной кружкой и стопкой бумаги сидел довольно тучный, потрепанный жизнью человек в несвежем плоеном воротнике и одежде из темного домотканого полотна. В руке он держал перо, но не писал. Похоже, обдумывал какую-то идею так и эдак, мысленно гонял туда-сюда, пока та не обретет нужную форму или накал. Глаза, круглые и мутные, словно зеленый камень причудливой фактуры, смотрели неподвижно. Орландо он не заметил. Невзирая на спешку, юноша застыл как вкопанный. Не поэт ли? Не пишет ли стихов? «Скажите, – хотелось ему спросить, – есть ли в целом свете?..» – ибо у юноши были весьма дикие, нелепые, причудливые представления о поэтах и стихах – но как разговаривать с тем, кто тебя в упор не видит? С тем, кто сейчас зрит великанов-людоедов, сатиров или морские глубины? Незнакомец повертел в руках перо, глядя в никуда и размышляя, стремительно начеркал полдюжины строк и поднял взгляд. Оробев, Орландо бросился прочь и влетел в банкетный зал как раз вовремя, чтобы преклонить колена и, смущенно опустив голову, протянуть великой королеве чашу с розовой водой.