Переписав убористым почерком шесть, семь, десять страниц, я испытал прилив гордости. До чего же я гениален! Этот текст был моим — ведь он написан моей рукой. Кроме того, вряд ли Анук читала Гренвиля. Впрочем, про себя я молился, чтобы никто на свете его не прочитал. Я убеждал себя, что я — единственный читатель его романа, а даже если кто-то другой его открывал, ничего из него не запомнил. Я перечитал свое письмо. Мой почерк выпотрошил Гренвиля и перелил его слова в меня. Чем дальше я читал, тем сильнее верил, что я и есть подлинный автор этих строк.
Я отправил письмо олененку. Ответа я не получил. Несколько дней спустя я ей позвонил. Мое послание не произвело на нее никакого впечатления. Зато ее подруга Нати, лучше разбиравшаяся в литературе, сказала, что у меня «неплохо выходит». Внезапно я обозлился на Гренвиля: это он во всем виноват. Но потом мне стало стыдно: Патрик ни при чем, таково время, в которое мы живем. Бесполезно пытаться превзойти учителя, если в нашем низменном мире никто не способен оценить его по достоинству. Я совсем пал духом. Меня расстроило, что Анук не влюбилась в меня в ту же секунду, как только познакомилась с «моими» стилистическими изысками. Хотя, признался я себе, Гренвиль и не думал обращаться к ней. Посылая ей отрывок из романа, я ни словом не упомянул о ней самой. Разумеется, выбранные мной пассажи рассказывали о любви к молодой прекрасной девушке, но этот рассказ оставался включенным в композицию романа, был частью другой истории и не касался ее лично.
Я решил сменить стратегию. Отныне я буду говорить только о ней и больше ни о чем. Я сочинял стихи, рифмованные и в прозе, и в каждом из них превозносил ее. Я описывал ее плечи, цвет ее лица, ее волосы (само собой разумеется, развевающиеся на ветру). Я старательно избегал зауми, напыщенности и прочей показухи, прекрасно зная за собой этот грех. Все мои письма, исчисляемые сотнями — в отдельные дни я строчил их с десяток, — дышали искренностью и правдой. Я настойчиво внушал ей, что готов к любви, к настоящей любви, и лишь она одна может мне ее дать. Это были романтичные и в то же время полные жизни послания. Они воплощали собой молодость — мою собственную, моих предшественников и моих потомков.
И все-таки любовные письма, написанные с целью завоевать чье-то сердце, являются свидетельством большой трусости. Мы не смеем, глядя в глаза другому человеку, открыть ему свои чувства и предоставляем ему разбираться с тоннами наших посланий. Она не только ни о чем меня не просила; она смотрела на меня просто как на одного из знакомых по школе, случайно встреченного в коридоре, а я ни с того ни с сего начал давить ее бетонными глыбами категорических признаний. Каким наивным надо быть, чтобы поверить, что одной силой слов, даже идеально подогнанных, можно заставить женщину отдаться незнакомцу! К тому же не исключено, что слишком выразительный язык станет причиной возникновения комплексов: демонстрируя свои таланты, выставляя напоказ свои дарования, ты как будто принижаешь человека, которого якобы любишь. Анук не нуждалась в моих словесных излияниях — ей нужны были надежные руки, способные обнять ее и защитить. Мало того, положительный ответ поставил бы под сомнение ее нормальность: ни один спокойный и уравновешенный человек не воспринял бы с благосклонностью мой болезненный бред.
Как бы то ни было, я продолжал бомбардировать ее своими посланиями; абсолютно того не желая, она получила от меня тысячу любовных залпов. Я вступил в воображаемую вселенную, завязав искусственную связь с женщиной (по всей видимости, напугав ее), которая на самом деле была случайным человеком, выбранным мной произвольно, основываясь на абсурдном критерии внешней привлекательности. Она впитала в себя мое безумие, но она не заслуживала преследования с моей стороны (и наверняка воспринимала его как несправедливое). Но безумец (а я был безумцем), устанавливающий односторонний контакт с предметом своего обожания, на самом деле превращает его в жертву, поскольку поддается (убежденный, что имеет на это право) опасной иллюзии, что отказ будет означать для него худшее из оскорблений. Пока мои товарищи корпели как проклятые над учебниками, готовясь к конкурсным экзаменам, я писал. Я знал, что не поступлю ни в одну высшую школу, даже в самую паршивую, поэтому все глубже погружался в убийственное, ядовитое одиночество своей эпистолярной авантюры.