случае, если он найдет для нее язык искусства. Зачем ему эсте¬
тика, он хочет выкричаться напоследок! Почему же он себя опла¬
кивал? Какие были для того основания?
Как будто никаких! Прошло всего полтора месяца после того,
как Орленев сыграл Бетховена в Зеркальном театре «Эрмитажа»,
и его имя опять появилось на афише. 14 ноября 1927 года он
выступил в роли Раскольникова в помещении Эксперименталь¬
ного театра. Спектакль был сборный, в числе участвовавших было
много знаменитостей из московских театров, Мармеладова играл
Михаил Чехов. О таком партнерстве Орленев мечтал давно,
с Мармеладова ведь началось его увлечение Достоевским, тем
обидней, что исповедь спившегося, старого (такой ли он старый,
моложе его лет на пять-шесть) чиновника в его спектаклях
обычно казалась либо хлесткой и фельетонной, либо же строилась
на сплошных всхлипываниях и рыдании. Чехов поразил Орленева
с первой репетиции: его Мармеладов был человек деклассирован¬
ный, опустившийся, нищеты своей не скрывал и вместе с тем
смотрел вокруг с оттенком «некоторого высокомерного пренебре¬
жения», как сказано в романе; человек странный, беспокойный,
в котором дико смешались ум и безумие, тоже по ремарке автора.
За долгие годы актерской жизни такой легкости импровизации
на темы Достоевского он никогда не встречал: особенно захватила
его жадность общения хмелеющего на глазах бывшего титуляр¬
ного советника, потребность Мармеладова в исповеди. Впечатле¬
ние было такое, что он давным-давно ждал этой минуты, и вот
она наступила!
И Орленев, забыв о бремени лет, об усталости и терзающих
его «комплексах», подхватил вызов Чехова. Он только молчал и
слушал. Но как! Без всякого физического напряжения, без жес¬
тов, почти не мимируя, все в нем во время этого получасового
монолога затаилось, сосредоточилось, ушло вглубь, и жили только
глаза, внимательные, тревожные, строгие, глаза заговорщика и
одновременно судьи, принимающего решение. Недавно скончав¬
шийся актер и литератор Л. Д. Снежницкий, тогда семнадцатилет¬
ний ученик школы Театра имени Вахтангова, прорвавшийся
сквозь толпу, осаждавшую театр, сквозь заслон милиции и билете¬
ров, описывая по моей просьбе этот спектакль полувековой дав¬
ности, замечает: «Казалось, между партнерами возникла внутрен¬
няя связь, своего рода вольтова дуга». Два поколения русских
актеров, два века, две театральные школы сошлись вместе. Тон
роли был задай, и Орленев провел се с таким блеском, о котором
и поныне вспоминают старожилы. После неудачи «Бетховена» (по
поводу которого «Вечерняя Москва» напечатала рецензию под
названием «Орленевская опечатка») сборный спектакль в Экспе¬
риментальном театре стал триумфом Орленева. И этот триумф
приблизил день катастрофы.
Отныне он знает меру своих возможностей, возвращаться
к прошлому ему еще по силам, браться за новое — об этом надо
забыть... Какую овацию ему устроили в Экспериментальном те¬
атре! А «Бетховен» провалился, на этот счет у него нет сомнений.
Через несколько дней после премьеры в «Эрмитаже» он встретил
на Тверской актера Гарденина, подошел к нему и спросил: «Ви¬
дели моего Бетховена?» — «Нет, Павел Николаевич, опоздал!» —
«И хорошо! Сам знаю, плохо было... Не то, нс то!» И ушел, мах¬
нув рукой. Примерно в те же дни, тоже на московской улице,
к ному кинулся с расспросами и воспоминаниями знакомый еще
по гастролям начала века в Киеве и Одессе журналист и драма¬
тург Вознесенский. Павел Николаевич спокойно ему сказал:
«Я обо всем помню, но не надо ни о чем говорить! Орленев-актер
умер!»26. Если он так себя не щадил в разговоре со случайными
людьми, значит, дела его, действительно, плохи. Физически он
был еще в хорошей, даже гимнастической форме. По утрам за¬
нимался на кольцах (они висели в его комнате в Каретном), без
труда упражнялся на трапеции, всегда, даже зимой, ходил с от¬
крытой грудью и не простуживался. Даже зубы у него никогда