Царя тревожили, быть может, не меньше самих крамольников, случаи сочувствия и потворства им со стороны правительственных солдат. Ему стало известно о том, что кое-кто из гарнизона в Гёрусе подпевал взбунтовавшимся узникам каземата. Ересь, значит, и здесь! И как тут отделаться от черных сомнений, как поручиться, что эта ересь не разрастется до угрожающих размеров, если в самой армии начинает происходить такое? Однажды уже это было — на Сенатской площади, когда послушные офицерам-декабристам, солдаты поставили под сомнение существование трона…
Вот и сейчас в армейские ряды вползает крамола, империя дает трещину изнутри. Там и сям, глядишь, комитеты, покушения, пропаганда, кружки, развелось их немало, "расплодились" смутьяны, упрямо противодействующих власти.
Эти взбунтовавшиеся рабы, "мужичье неотесанное" ополчалось против царя, рвало вековые цепи, потрясало основы…
Волны зреющего ропота и гнева вздымались все выше и несли с собой на вскипающих гребнях прокламации, песни, вольнодумные стихи, набатные призывы…
И что же — он, самодержец, способный одним мановением руки убрать с дороги неугодных "столпов", как убрал шефа охранки, он, всесильный государь, не в состоянии управиться с этой "Орлицей", взять спичку, сжечь этот портрет и выдуть золу в окно, в петербургскую стынь… Почему он, вершающий судьбами державы, впадает в странную меланхолию при лицезрении "Орлицы"? Должно быть, здесь таилась какая-то причина.
Порой царю мерещились кошмары возможного краха, мысли о покушениях и заговорах грызли душу, и гнетущие ужасные предчувствия не покидали его…
Правда представала перед ним в беспощадной явственности, обнажая нити, связующие столь далеко отстоящие друг от друга события, от берегов Невы до хребтов Кавказа… Разве эти события, как и другие подобные, не свидетельствовали с очевидностью о том что порабощенная масса вставала на дыбы, что бунтари и злоумышленники поднимали голову, упрямо и неустрашимо сотрясая престол? Разве не внушали эти ужасные покушения, бомбы, прокламации, волнения подозрение о надвигающемся роковом часе, который когда-нибудь разразится кровавой грозой — если не над его головой, так над головой наследника?..
Его императорское величество, при всей разрушительной силе этих внутренних зловещих предчувствий, которые обуревали и леденили его, усердно тщался отмахнуться от них. Какие бы сомнения ни снедали его, он стремился действовать. Там и сям вспыхивали очаги опасности, а он прилагал усилия к их обезвреживанию. И воодушевлялся этим ожесточенным самовластительным пылом, тешился им в своем безраздельном упоении, в своем больном самодержавном азарте… Он дышал и жил этой абсолютной властью, стремясь продлить свой монарший век, отодвинуть маячившую впереди ужасную тень неизбежного конца. Он не мог обойти вниманием ни одно подозрительное и серьезное событие. С неумолимым хищным упрямством сокрушал он всякое противодействие, топтал, душил и сметал с пути! И если растоптанный и отброшенный еще подавал признаки жизни, он принимался топтать и душить снова. Да, государь понимал, что борьба идет не на живот, а на смерть, и потому требует предельной мобилизации сил. Обрушиться и на оппозицию в верхах, и на бунтующие низы со всею силой абсолютной власти, беспощадно давить их!
Ненадежный и подозрительный шеф охранки "обезврежен", — нельзя было не воспользоваться случаем: кавказскими крамольниками как предлогом обвинения.
Опасность гнездилась не только на окраинах — она грозила трону в самой столице, она вползала в кулуары дворца.
Императору это было не внове. И он подавлял волны ропота. Иначе в этой необузданной стихии могла потонуть и кануть в Лету вся деспотическая машина, вся династическая власть. Строптивцев, зарвавшихся выскочек, неблагодарных сатрапов — к ногтю! Кто из министров и прочих задрал нос кверху — по носу! Гигантские жернова, движимые высочайшей волей, должны были перемалывать в муку всех неугодных.
Самодержец был достаточно проницателен, чтобы предполагать беззаветную и безоглядную преданность в запуганных приспешниках, будь то военный министр или министр иностранных дел, который, при всех своих "лисьих" достоинствах и услугах, мог при иных обстоятельствах выкинуть фортель и против самодержца.
И потому его императорское величество подозрительно присматривал за ними. Однако, сии министры покуда не внушали ему особых опасений. Разжаловав шефа охранки, он тем самым преподал наглядный урок остальным. Теперь место опального должен был занять статс-секретарь, его покорнейший слуга, с помощью которого можно разделаться и с другими неугодными чиновниками, подчистить заржавевшую и скрипучую машину власти.
Агентурная сеть, таким образом, станет безотказным подспорьем и проводником высочайшей власти, и выдвинутый в шефы старый служака не предпримет ни шага без ведома императора. А если когда-нибудь и вздумает самоуправствовать, осмелится "подглядывать через замочную скважину" за интимной жизнью своего благодетеля, поведет закулисную игру, то его постигнет участь предшественника.
Таков закон дворцового житья-бытья…
Глава семьдесят третья
Министры все еще стояли навытяжку.
Опустив руки в карманы мундира, самодержец прохаживался по кабинету, время от времени приостанавливаясь у необъятной карты, думая свою державную тяжкую думу.
Наконец, он сел за свой стол, украшенный двуглавым орлом, взял письмо кавказского наместника, сложил вчетверо и придавил сверху увесистым пресс-папье с мраморной колодкой.
Затем снова взялся за репродукцию — открытку с изображением "Орлицы", ухватив ее за края, и обратился к военному министру:
— Каковы ваши предложения на сей предмет?
— Вы — о бунтарке, ваше императорское величество?
— О ней… и обо всем Кавказе.
— Полагаю, Кавказ нужно приструнить.
— То есть?
— Огнем выжечь.
— Эмоции! Блажь! Я о деле спрашиваю. Так что предпримем?
— Надо сбить с них спесь.
— Каким образом?
— Штыками… пушками… Предлагаю объявить на Кавказе военное положение.
— Какая выгода?
— Тогда никакой "Орлице" неповадно будет летать. Кого прижмем, кого сошлем. А на их места — переселенцев из пустыни, из молокан.
— А если и молоканские мужики начнут мутить воду? Они-то, бестии, и армию не жалуют, и с церковью не в ладах. Споются с крамольниками туземными, что тогда?
— Проучим…
— Стало быть, всю империю превратить в театр военных действий?
— Иного выхода не видится, ваше величество.
Царь смерил министра холодным колючим взглядом, сжал руку в кулак. Военный министр сообразил, что хватил через край, и смешался. Кому-кому, а ему, человеку действия, негоже было давать волю чувствам, пренебрегая трезвым расчетом. В самом деле, как так можно рубить сплеча — целый край — под прицел, всех — на мушку?.. Министр явно переусердствовал в своем подобострастном желании угодить царю. И теперь, чего доброго, можно и регалий не досчитаться.
Военачальник, чувствуя сухоту во рту, робко попросил:
— Можно ли выпить воды, ваше величество?
Царь усмехнулся:
— Выпейте. Может, остудите свой пыл.
Министр трясущимися руками налил воды из графина, выпил.
Царь обратился к другому министру:
— Вы в ответе за внутреннее положение в отечестве нашем согласно вверенным вам обязанностям и полномочиям.
— Так точно, ваше величество.
— Кто — кроме вас?
— Полагаю… Гм… жандармерия… полиция… согласно законоположению…
— А кто главнее, кто над ними поставлен?
— Мы, ваше императорское величество.
— Не мыкай! Скажи: "Я"- так-то вернее. Ну, слушаю тебя: что ты предлагаешь? С чего бы начал?