Царский взор скользит по бумаге… Императору неприятно, он не хочет читать дальше. А дальше — и того хуже…
— Выходит, сей отрок с шестнадцати лет разбойничает? — Царь поднял голову, обращаясь к офицеру, стоявшему перед ним.
— Так ведь, Николай Николаевич?
— Так точно, ваше величество! Император встал.
— Опасный враг.
— Надо полагать, ваше величество!
— Надо полагать, — с ироническим нажимом продолжал раздраженный император, подступая к офицеру.
— И еще, полагаю, что немалую роль в сей поэтизации разбойника играет его вдохновительница и сообщница по имени Хаджар. Хаджар! — император с досадой подошел к столу и поворошил бумаги. — Офицер, командируемый в Зангезур, обязан смотреть в оба, знать все досконально и информировать нас обо всем.
— Покорнейше благодарю, ваше величество. — И Николай Николаевич вытянулся в струнку. — Готов исполнить любой приказ, как верный солдат.
— Солдат империи!
— Так точно.
— Запомни: самое трудное — держать в беспрекословном повиновении всех подданных империи. Труднейшее — беречь ее как зеницу ока от внутренних врагов, смуты, крамолы! Труднейшее — не упустить вот такого "татарского" разбойника". И — не допустить такого вот крамольного одописания, образчики которого нам представлены. Надо мечом пресечь дорогу этим песням, подстрекающим чернь к бунту. Заткнуть рты, выжечь каленым железом эти слова из памяти толпы! Зарубить на корню вообще сочинительство на "татарских" наречиях!
— Вы совершенно правы, ваше величество.
Император терпеливо вразумлял своего верноподданного, посылаемого в очаг крамолы на Кавказе, каким считался Зангезур. Он хотел, чтобы офицер-осведомитель до конца уразумел свою миссию "недреманного ока", зоркого и всевидящего.
— Иноверцы особенно опасны ныне в условиях Кавказа, опасны умением сеять смуту в горах, привлекать сообщников и сторонников! — Царский перст указующе замаячил перед вытаращенными глазами. — Они льют воду на мельницу наших приграничных врагов на окраинах и поощряют их к набегам.
— Будьте уверены, ваше величество! — с апломбом проговорил офицер. — С божьей милостью мы в скором времени разгромим мусульманских разбойников в их собственном логове!
— Совершенно верно, ваше величество! — офицер таял, польщенный откровенностью батюшки-царя в державных вопросах, видя в этом знак августейшего расположения к собственной персоне. Ведь царь вряд ли стал бы откровенничать с иными из своих генералов и министров. Царь мог бы и с ним исчерпать аудиенцию односложными "да-да", "нет-нет". А вот гляди, ведет разговор. Могла ли быть более великая честь и счастье?! Царь продолжал, словно обращаясь не единственно к нему, а ко всему воинству, опоре и стражу империи:
— Что значит — гибкая политика? — говорил император вслух. — Это значит, что надо по возможности разобщать и ссорить главарей разбойных отрядов. А сию "кавказскую амазонку", то бишь Хаджар, надо схватить, заковать и доставить сюда. И я не премину представить ее на лицезрение европейским послам, дабы они удостоверились в том, с какими дикими племенами и народностями нам приходится иметь дело.
— Дальше, полагаю, этапом, в Сибирь…
— Вы бы довольствовались таким наказанием?
— Я представляю дело так: Гачаг Наби, посягнувший на незыблемые основы державы, заслуживает виселицы. А Хаджар — на каторгу!
— Гм… Вы делаете успехи, — покровительственно заметил царь-батюшка напыжившемуся офицеру. — Восточная политика империи требует от нас именно таких разборчивых действий. Почему мы, преисполненные решимости казнить разбойника, должны отправить его сообщницу-жену, представляющую не меньшую опасность, не на эшафот, а в Сибирь? Потому что наша "исламская политика" обязывает нас считаться с установлениями пророка Магомеда, проводить различие между узницей и узником, проявлять снисхождение к женщине! Вот так-то, братец, прочувственно, с видом отеческой заботы проговорил император, кладя августейшую десницу на позолоченную спинку кресла. — На Востоке, по исламскому вероучению, существует пропасть между положением полов! Издревле на Кавказе властвует обычай особого отношения к женщине. Мне известно, что там у них женский платок, как парламентерский флаг, брошенный между ссорящимися, способен остановить обнаженные кинжалы, опустить нацеленные ружья, предотвратить кровопролитие!
— Хоть эта женщина и выступает против законов, участвуя в возмутительных разбойных действиях, мы должны, ваше величество, почитать вашу волю высочайшим для себя законом!
— Да, эту женщину можно упечь в ссылку и сгноить в Сибири за ее преступные деяния, но подводить ее под петлю, или под дуло на виду у всего мусульманского Востока не свидетельствовало бы о мудрости и разумности. К тому ж об этой восточной "амазонке" сложены такие прочувствованные, душещипательные вирши, такие дифирамбы… — царь прошел за массивное бюро, полистал наскоро бумаги в папке, пробегая глазами свои резолюции и пометки, и нашел отрывок:
…Да, да, друзья, в народе до сих пор уверены, что именно так эта аудиенция и происходила…
Император поднял голову, перевел дух с выражением иронического восхищения: "Каково!" и уставился на казачьего офицера, то бишь, тайного осведомителя, который весь обратился в слух и всем видом показывал готовность умереть во имя царя-батюшки. И, в счастливом сознании этой готовности, с известной толикой верноподданической фамильярности, подступил и оперся о державный стол с резным изображением львиных лап. И эта фамильярность отнюдь не вызвала неудовольствия царя, а, напротив, пришлась ему по душе. Немало таких "недреманных очей" разослал царь по империи, и его осведомительская сеть проявляла немалое усердие. Доносчик на доносчике сидел и доносчиком погонял! Они следовали за всеми и даже друг за другом неотступными тенями. Так и подобало, согласно исконному династическому разумению, так и следовало, без этого не сомкнуть было глаз в царских опочивальнях. "Око" над "оком". И вот еще одно "зангезурское".
Запинаясь, под покровительственным царским взглядом, офицер проговорил:
— Ваше величество, очевидно, молва преднамеренно превозносит разбойницу Хаджар.
— Да, сударь, седоглавый Кавказ хочет противопоставить эту новоявленную мятежную орлицу нашему двуглавому орлу!
Холеная императорская длань, сжатая в кулак, обрушилась на папку. Царь резко поднялся.
— Будьте решительны! Не раскисайте, как иные наши сердобольные князья-начальники, в душе оплакивающие декабристов. Не развешивайте уши перед стихоплетами, напичканными декабристской блажью. Не распускайте нюни! Уступать инородцам, веками владычествовавшими над нами, в пору слабости нашей страны, расколотой междоусобицами — значит предать Отечество!
— Так точно, ваше величество!
— Мы вовсе неспроста столь раздвинули границы империи… — царь подошел к карте империи, жестом подозвав собеседника. — Мы должны разить врагов вдали от родных земель.
— Клянусь: либо сложу голову в горах Кавказа во славу вашего величества, либо исполню со всей решительностью вашу высочайшую волю и возложенную на меня миссию!