Пусть там рать неисчислимая, сила неодолимая — но и здесь игиты, не лыком шиты, но здесь — воля народная.
Верно, пока ни больших баталий, ни особых перестрелок, ни сшибок-стычек. Пушки царские молчат, и камни-валуны сверху не летят. Как и велел Наби ополченцы застыли, не лезут на рожон… Как обычно, на исходе лета, когда животина нагуляет жиру, кочевые устремлялись с горных эйлагов в низины, к постоянным очагам, останавливались после переходов на привал, разбивая палатки по обе стороны столбовой дороги, уходящей в зангезурские горы. Со стороны все как положено, возвращаются люди с гор. А полюбопытствует иной урядник: откуда, мол, взялись, чего сшиваетесь, шли бы прочь — растолкуют: так ведь, господин хороший, испокон веков у нас водится, к лету — в горы, к осени вниз. Спросят еще: чего ж на привале не сидится, все по горам, по долам шастаете? Они в ответ: для костров хворост собираем, — кремень-камень ищем для огня.
— Никто ничем себя не выдавал, никакого предлога властям не давал. Наби задумал: пусть власти первыми и начнут. А как полезут, двинутся на сельчан, тогда и все увидят, какие это господа хорошие, как они бедняцкой крови жаждут. Что касается другой стороны, там не хотели поднимать особого шума. Командиры царские прикидывали и понимали, и за гачагами есть сила, и немалая, поддержка народная, сочувствие тайное и явное, которое могло обернуться против войск…
…И никак не резонно было бы для их благородий бездумно слать конных и пеших на эту голь перекатную в папахах и чары-хах, людьми жертвовать почем зря. Так можно и увязнуть в этих нескончаемых ущельях, скалах, силы распылить.
Гоги и Тамара, с помощью провожатых узнали, наконец, о том, что Гачаг Наби расположился в укреплении под названием "Баш-баша гаялар" — грузинским друзьям обьяснили, что это означает: "Скалы головою к голове".
Гачаг Наби, где обойдя, где объехав места вероятных столкновений, засады и дозора, вернулся в свой горный штаб. Устал порядком — вот и прислонился, укрывшись мохнатой буркой, к валуну, дремота одолевает и сквозь дрему и усталость тревога точит сердце, — мысли устремляются туда, в Гёрус, к каземату. Ему сообщили, что Хаджар собираются вскорости перевести в другую тюрьму, возможно в Тифлис, а то и в Петербург. Прилег Наби уже, а сон нейдет в глаза, покоя нет. Мысль работала трезво и остро.
Нельзя терять голову, ведь столько народу на него смотрит: оплошал, растерялся, — гачаги без главаря останутся, разброд и раздор произойдет.
Наби как раз в минуту опасности, в лихой час умел думать и действовать с особой быстротой.
Наби был друг — другу, враг — врагу. Друг знал: ради друга он ничего не пожалеет. Враг знал: дорого может стоить вражда с Наби.
Но суд был крут. Не святоша — до судного дня откладывать.
Бит — будет квит, в долгу не останется.
Но Гачаг Наби был и милосердным.
За бедных и сирых горой стоял! За обиженных и слабых богатеям мстил!..
Там, где Наби сражается, ясно, кто свой, кто чужой, не перепутаешь. Произвол — долой, пристав — староста — или бек — отвечай головой. И пусть его императорские величества знают, с кем имеют дело! Пусть знают, что дух Кероглу жив, что гачаги не оставят Хаджар в беде!
А власти знали, каково иметь дело с Наби, как же не знать, если он столько лет карал карающих!
Гоги и Тамара, добравшиеся до лагеря, догадывались, сколько сил стоила Наби эта борьба, как он сейчас нуждался в отдыхе.
Наби же всегда спал сторожко и чутко, спать — спит, а все слышит, с закрытыми глазами видит.
Походы закалили его, страх был неведом ему.
Быть начеку, всегда и везде — вот заповедь гачага.
Он-то хорошо представлял мощь империи. Всегда старался узнать в точности, оценить силы противостоящего врага. Может, ему и жизнь не дорога, и все трын-трава, и нет разницы — жить или голову сложить? Отнюдь нет! Гачаг Наби любил жизнь, как и Хаджар, жаждал воли и счастья, но он не мог быть вольным и счастливым, видя собратьев своих…
И не хотел бы он умереть глупой смертью, от шальной царской пули…
Не мог он видеть, как помыкают батраками, словно скотиной, как бесчестят бедняцких дочерей озверевшие бекские отпрыски, как воцаряются пьяный разгул и распутство власть имущих, не мог он видеть, как гуляют бекские кнуты и полицейские розги по спинам сельчан, на виду у прекрасных жен и невест, как запирают провинившихся, побитых, измордованных в хлеву, как рушатся семьи, как плодятся незаконнорожденные дети у поруганных и бессильных сельчанок, которые по вине насильников обречены всю жизнь давиться стыдом и позором за омраченную, оскверненную святыню материнства.
Гачаг Наби думал думу о доле народной, не желал, чтобы у пахаря и жнеца не оставалось ничего, кроме мозолей на руках.
Доколе будут жить они и их дети впроголодь, доколе будут ходить в отрепьях и обносках? Доколе будет бесчинствовать власть, доколе портреты его кровавого величества будут висеть в стенах канцелярий, присутственных мест, земств, и царские глаза будут сверлить душу?
Не хотел Наби, чтобы прекрасные уголки родного края превращались в ад безжалостной рукой самодуров и чинуш. И он избрал путь борьбы во имя сокрушения зол, и в этой борьбе был не одинок.
Беднота любила Гачага Наби и его соратников, поддерживала его, тайно или явно, кормила, обувала, одевала, укрывала.
Как Наби заступился за народ, так и народ стоял за него горой, и был готов сделать все, чтобы вызволить, вырвать Хаджар из неволи.
Без этой поддержки — будь Наби хоть молнией, хоть грозой — только бы сверкнул и сгорел.
… Гоги и Тамара, подойдя к подножью круто взмывшей в небо скалы, молча переглянулись: среди высокой, травы у замшелого валуна, укутавшись мохнатой буркой, полулежал бородатый человек, забывшийся коротким и, наверное, неожиданно сморившим сном, не выпускавший из руки винтовки…
Вся фигура спящего производила противоречивое впечатление. Усталость и сила, непритязательность и достоинство, блаженная расслабленность и напряженная готовность…
Так вот он каков, легендарный заступник и вожак бедноты, опора и надежда народная!
Гоги снова мечтательно подумал о несбыточном, и Тамара, перехватив его неотрывный, пристальный взгляд, догадалась, что у него на душе: "Нарисовать бы!"
Им виделся воображаемый портрет героя, которому бурка заменяла постель, папаха — подушку, высокое небо — крышу над головой — портрет воина с оружием в руке, наводившего страх на врагов.
Это был не минутный покой усталого человека — это было красноречивое молчание бойца, готовящегося к неравному бою с вооруженным до зубов врагом. Это был вызов их степенствам и их благородиям, в аксельбантах, портупеях, эполетах, это была уснувшая до времени гроза.
Гоги перевел взгляд на своих провожатых, в островерхих папахах, в шерстяной чохе, с кинжалами на поясах.
Они все, по знаку молчаливых вооруженных дозорных, стоявших окрест скал, говорили шепотом, передвигались тихо и осторожно: Наби спит! Провожатые ждали пробуждения Наби, чтобы доложить ему о пришельцах из далекого края.
Наби вскоре шелохнулся, поднял голову, осмотрелся.
И, прежде чем провожатые успели представить гостей, сам подошел к ним, раскинув руки, широко улыбнулся:
— …Знаю о вас… Земля слухом полнится… — Сперва подал руку чернобровой, хрупкой Тамаре, обнял Гоги, прижавшись щекой к его обросшему щетиной лицу, похлопал по спине как старого доброго друга.
— Добро пожаловать, игит!.. Зангезурцы рады вам от всей души…
На миг взметнулся его взгляд, и Гоги увидел, как вспыхнули в глазах Наби черные молнии…
Глава восьмидесятая
Поблагодарил атаман проводников, велел своим людям угостить их, накормить бараньей "сойютма", напоить ключевой водой, дать передохнуть с дороги.