Освободительный порыв не угас. Гремел набатом герценовский "Колокол": "К топору зовите Русь!" Надо было этим карающим "топором" сокрушить царизм, державший в хищных лапах бедных и сирых, порабощавший новых жертв насилия, надо было низвергнуть знамя самодержавия и вознести знамя Свободы!
И доблесть отряда храбрецов, восставших в глухом уезде на окраине империи, не замыкалась границами кавказского края, она обращалась в крылатый клич, долетевший до берегов Невы, обозначала громадную арену борьбы и обретала великий воодушевляющий смысл!
И вот княгиня, живая тень минувших времен, благословляет молодых на пороге тернистой неведомой стези, и двое любящих сердец внимают ее дрожащему голосу, ее печальной исповеди, ее светлому завету… Им суждено увидеть новый век, им продолжать поиски света, им увековечить отомщенную память лучших людей страны…
Да, эта старая женщина на закате дней своих почувствовала дыхание надвигающейся невиданной бури, не видя и не зная ее подспудных титанических сил, но ощущая явственно роковой треск потрясаемого трона…
И это предчувствие возвращало ее к далекой поре молодости, воскрешая в памяти видение Сенатской площади, подернутой пороховым дымом, грохот стрельбы, крики, топот коней…
И в старом усталом сердце ее вспыхивал огонь, высвечивающий дорогие, прекрасные лица декабристов. За далью лет эти события представали ее взору во всем благородстве и безоглядной, безумной жертвенности подвига.
— Стало быть, на Кавказ собрались… — со вздохом проговорила она. — Ну, что ж…
— Бабушка… — Людмила обняла старуху, поцеловала ее седины.
— В такую даль.
— Там Гоги и Тамара… У нас есть адреса… Все будет хорошо.
— Но вы же не на пикник, голубчики, едете.
— Мы же говорим: песни собирать.
— Если б только песни…
— Нам хочется увидеть воочию жизнь, тамошних народов… понять их нравы… положение… Разве это не важно?.. Не поучительно?.. Мы так мало знаем о Кавказе… А ведь и у них свои герои… подвижники… Ты только представь себе: женщина-мусульманка взялась за оружие, с мужем плечом к плечу сражается… делит с ним все тяготы и лишения.
— Да, голубушка… — Пелагея Прокофьевна приласкала дрожащей рукой белокурую хрупкую внучку, как бы оберегая ее этим движением от грядущих напастей… "Что в силах сделать вы?.." — говорил ее печальный взгляд. — Были и у нас отважные соотечественницы, были… и есть. И против Наполеона воевали, перед царем не гнулись… Ох, нехорошие речи мы ведем, прости господи. Ну, да из песни слова не выкинешь. Столько людей костьми полегли в Отечественную, а вся слава — Александру Первому, даже Кутузова оттер плечом… А Николай Первый — и того хуже, душитель… — сказала и спохватилась. — Ах! Вы не слушайте!.. Я, старая, это все говорю потому, что отжила свой век, а вы язык за зубами держите, у вас вся жизнь впереди…
— Но, бабушка, это же правда, истинная правда! Царь-батюшка — он и помазанник божий, и всемилостивейший государь и благодетель, а где эта милость?.. Разве неверно я рассуждаю, бабушка? Андрей, что ты молчишь?
Андрей мягко улыбнулся.
— Мы, кажется, уже утомили Пелагею Прокофьевну.
— Ох, не дождусь я вас… — голос старой княгини дрогнул, гримаса боли исказила бескровное лицо, глаза наполнились слезами, беспомощные, печальные глаза.
— Ну что ты, милая, славная моя! — Людмила кинулась к старухе, чувствуя, как перехватило горло…
Глава девяносто восьмая
Стали укладывать вещи.
Пока молодью возились с саквояжем, старая княгиня прошла в спальню, отперла комод и извлекла из ящика портмоне, взяла толику ассигнаций и передала внучке, затем перекрестила молодых странников, отправляющихся в далекий путь.
В силу создавшегося положения, власти установили строжайший надзор за переездами.
На железной дороге шныряли сыщики. Их жандармские благородия не обходили вниманием никого.
Надо было приготовиться ко всем непредвиденным, но неизбежным расспросам блюстителей закона: "Кто такие, куда едете, с какой целью?" И вполне возможно, иной служака скривит губы: "Собирать образцы народных песен? Каких-таких песен? Кто вас уполномочил? Официальное распоряжение, документы, удостоверение? Какого черта вам надо в этой глуши, где и без вас забот хватает! Гм… странная, однако, миссия у вас, господа… Нет, не положено… Обойдетесь без песен… Честь имею…"
Нет, пожалуй, лучше и не заикаться властям о фольклорных интересах.
Гораздо безопаснее прикинуться праздными светскими путешественниками, решившими отдохнуть на черноморском побережье. Доехать железной дорогой до Одессы, а оттуда добраться до Кавказа.
— А как добираться будете? — спрашивала Пелагея Прокофьевна, заметив, что молодые люди что-то негромко обсуждают между собой.
— Думаем, лучше окольным путем, — ответил Андрей.
— Ну, смотрите у меня… Верно, осторожность не повредит, — одобрительно сказала старая княгиня.
"Кто знает, что их ждет впереди? — думала она. — Быть может, эта дорога, начавшись с романтических грез, знаменует начало приобщения к истинной, суровой борьбе? Ведь их молодые сердца так распахнуты перед жизнью, так безоглядно отзывчивы к людской боли, так нетерпимы к неправде, жестокости, злу. И как бы на роковом, неведомом зигзаге этой дороги они не угодили в беду, не попали в безжалостные руки палачей, не погубили себя! Мир так велик, так страшен и так чреват опасностями! Если уж суждено им окунуться в эту бушующую ужасную стихию, ступить на эту раскаленную арену, то пусть их не покинет мужество и честь, пусть им сопутствует вера, сознание исполненного долга".
Она ощущала, при всех своих страхах, некое сокровенное родство между наивным и неустрашимым пылом своей внучки и собой, давнишней, молодой, окрыленной… И если любимая внучка окажется увенчанной ореолом самоотвержения, подвига, — это ли не будет достойным продолжением ее судьбы? И это тревожное и гордое предвосхищение многотрудной, тернистой, но высокой дороги молодого поколения было самым пронзительным, самым светлым лучом, перед которым отступали темная закатная тоска одиночества, немощь угасающей плоти…
Ведь человек, воспламененный смолоду идеей высокого служения, но затем обреченный на бездеятельность, отторгнутый от избранного поприща, — невольно обезличивается, опустошается, становясь бесполезным, влачащим жалкое существование придатком, и уйдя в физическое небытие, исчезает без следа.
Теперь, на закате дней, Пелагея Прокофьевна ощутила, быть может, впервые за долгие вдовьи одинокие годы, раскаленное дыхание настоящей жизни, свою причастность к ней. Она молодела духом, испытывая невольную ревнивую зависть к молодым людям, вступающим в деятельную, подвижническую жизнь с решимостью, волей и отвагой.
Им предстояло увидеть таинственный, тревожный и мятежный мир! Им выпало на долю испытание дорогой скитаний, лишений, исканий. Им предстояло причаститься к жизни и духу, боли и надежде седого Кавказа!
И пусть им сопутствуют удача и вера!
Так думала престарелая княгиня, вдова декабриста, пожертвовавшая расцветом своей жизни ради горького счастья женщины, жены, разделившей с мужем трагическое бремя ссылки. Она не могла не признаться себе, что всем сердцем своим разделяет вольнолюбивые чаяния тех, кто ополчается против тирании.
Она не могла не благословить готовность молодых людей выйти на ристалище борьбы за свет, за достойную жизнь. Ее совести, ее памяти, ее скорбному духу, продолжающему давнюю гордую вражду с титулованными палачами, было бы чуждо всякое иное решение.
Конец Первой книги