— А для вас? — парировал начальник тюрьмы. — Вы-то с какой стати всю тюрьму всколыхнули?
— Я просто назвал разбойницу своим именем! — Они продолжали препираться в тесном кабинете начальника тюрьмы. Распаренный, взмыленный есаул отирал платком' лицо и шею. — "Кара пишик", — "Черная кошка" — он заколыхался от смеха. — Ну, пусть не черная, а белая! Что вы, как мыши, перепугались! Или вы боитесь мести Наби? То-то и хвост поджали, а?
— Вы не смеете оскорблять! Мы — при исполнении служебных обязанностей, — не выдержал начальник.
— Ах, так! Да вам надо всыпать еще, сукины сыны! — С этими словами капитан схватил начальника за грудки, потряс что было силы. — Вам дали государственный мундир, жалованье, чтоб вы служили отечеству, а не разбойницу выгораживали! Начальник, резко отстранив есаула, выпятил грудь:
— Служим, как подобает!
— Оно и видно! Во-он, ваша служба — каземат вверх дном перевернули!
— Тут уж ничего не попишешь: заключенные есть заключенные. Дальше их некуда девать.
— Есть куда!
— Куда же, позвольте спросить?
— В расход! К стенке! Да я могу и сам, собственноручно, если угодно! Вот в этом дворе!
— За такое… За такое начальство по голове не погладит!
— Ты так думаешь, усатый кот?
Начальник тюрьмы побледнел. Слышал он разное о капитане Кудейкине и потому держал до поры язык за зубами. Но такого оскорбления старый служака вынести не мог. Он посмотрел обидчику в лицо и медленно, сквозь зубы, процедил:
— Ты сам и есть… кот… а еще вернее, скот…
— Я?! — взревел тот, взбешенный неслыханной дерзостью, кинулся к начальнику каземата, сорвал с него погоны и швырнул под ноги. Все произошло в мгновение ока, и капитан, уже выскочив за порог, орал казакам:
— Окружить каземат! Арестовать начальника! Немедленно сообщить полковнику! Пусть сам немедленно пожалует сюда, полюбуется на этот… вертеп!
Звон цепей, доносившийся из камер, нарастал, и вдруг, перекрывая железный лязг, взвилась песнь, и среди хриплых, надсадных голосов выделялся высокий фальцет Лейсана.
И Хаджар, услышав родную песню, воспряла духом, вот уже и сама подхватила ее, взлетел звонкий женский голос в грубом хоре мужских голосов, все пронзительнее наливаясь щемящей болью, и постепенно перекрывая другие, утихающие, уступающие, и уже весь каземат внимал одной поющей.
Казалось, каземат с узниками превратился в мятежную крепость.
Глава двенадцатая
Могучий хор, громовой хор, голос непокорной узницы поверг в замешательство и изумление даже самих казаков, ринувшихся во двор каземата по команде есаула. Тем временем уничтоженный, посрамленный начальник тюрьмы кинулся бегом в уездное управление.
Запыхавшись, он предстал перед полковником и заплетающимся языком доложил Сергею Александровичу о происходящем в каземате, о самоуправстве капитана, заварившего всю эту кашу и превратившего каземат в кипящий котел.
Полковник немедленно вышел из канцелярии, сбежал по ступенькам и сел в поджидавший внизу фаэтон, позабыв о "разжалованном" начальнике каземата, и вскоре в сопровождении конного конвоя подъехал к воротам каземата, клокотавшего, как вулкан… Шум, крики, песни… Полковник и подошедший казачий офицер встретились взглядами.
— В чем дело?
— Виновен тот, кто попустительствует крамольникам. Стало быть, вы.
— А может, вы?
— Моя совесть чиста. Я верный солдат…
— Ах, полноте! Мы тоже не ворон считаем.
Капитан подозрительно уставился на полковника и изрек:
— Этот ропот — следствие вашего либеральничанья!
— Ну нет! — вскипел полковник. — Сие чрезвычайное положение — итог вашего самоуправства! И рукоприкладства! Кудейкин подступил к Сергею Александровичу.
— Я не стану расшаркиваться перед преступниками, рассыпаться в любезностях перед врагами!
— Вы нанесли им оскорбление!
— Это смотря кому…
— Всему здешнему народу! — полковник показал рукой на каземат. — Слышите?
— Я бы вообще не стал церемониться с ними. К стенке их — и точка!
— Вы в своем уме? Такая расправа была бы неслыханным… прегрешением перед императором! Да что бы тогда мы выгадали?
— Успокоили бы этих разбойников навсегда. — Глаза казачьего офицера налились кровью. — Тогда, — взревел он, — тогда и другие зарубили бы себе на носу, что никаким разбойникам спуску и пощады не будет!
Сергей Александрович пытался говорить как можно спокойнее:
— Тогда мы уничтожили бы сотню врагов, а нажили бы тысячи и тысячи — весь Кавказ.
— У страха глаза велики!
— Поймите — полковник пытался утихомирить зарвавшегося выскочку. — Поймите же, что никоим образом нельзя узников без суда и следствия ссылать в Сибирь, лишать жизни!
— А если происходит мятеж в каземате, — распалялся Николай Николаевич, чувствуя уступчивую терпеливость начальника уезда, — если песни разбойницы превращают чуть ли не в знамя?
— Осознаете ли вы, любезный, — процедил полковник, — всю пагубность оскорбительного обращения с этой узницей, чье имя переходит из уст 6 уста — на всем Кавказе?
— Во всем виноват ваш славный начальник тюрьмы. Он боится Наби! Потому и виляет хвостом перед арестантами! Да, да! За свою шкуру дрожит…
— Ну, я-то за свою голову не боюсь.
— Тогда чего же вы опасаетесь, при таком превосходстве в силах?
Препирательство длилось долго с переменным успехом сторон — один наскакивал, стращал, другой — г отбивался, урезонивал, вразумлял, так они и оставались за закрытыми дверьми, отложив обход бурлящего каземата. Оба покинули кабинет во флигеле с недовольной миной, и так, нахохлившись, не глядя друг на друга, уселись бок-о-бок в фаэтоне и покатили обратно в канцелярию. По настоянию капитана после краткого совещания, было решено затребовать отправки в Гёрус дополнительного подкрепления для пресечения беспорядков.
Глава тринадцатая
Гачаг Хаджар ощутила единодушную поддержку узников, не страшащихся никаких кар, слышала, как они ополчились против ее обидчика, против власти. И никто не брал в расчет тяжелые последствия, не думал о собственной участи, о родне, о женах и детях, о невестах, с тоской ждавших их, о старых родителях… Возможно, будь люди в одиночестве, каждый сам по себе, иной бы пораскинул умом, да и помалкивал. Но в такой тяжкий час никто из узников не дрогнул. Каждый выдержал испытание мужества. Понимали: не дай они отпора за первую обиду Хаджар, стерпи ее, завтра будет еще ужаснее, завтра может последовать посягательство, на честь Хаджар, и эта беда покроет их всех в глазах народа смертным позором!
Как ни разнились беды узников, заточенных в каземате, а в сущности одна беда привела их сюда. Большинство из них поплатились за то, что не склонились перед городским кнутом, не смирились с произволом властей. И было немало тех, кто пострадал за сочувствие и помощь гачагам: "Ты носил гачагам хлеб. Ты их укрывал в доме… Ты умаслил охрану самогоном, чтобы притащить к отряду патроны… Ты помог улизнуть задворками… Ты их славословишь в песнях, сказы сказываешь, на сазе бренчишь…" Хватали всех, и правых и виноватых, долго ли следователю состряпать и пришить дело, лжесвидетелей хоть пруд пруди. Среди этой мрази — и господские прислужники, и всякие лизоблюды… Немало было таких доносчиков и в среде беков, старост, есаулов, Осужденные всеми правдами и неправдами, обвиненные всякими уловками имперской фемиды в смертных грехах, эти горемыки, конечно же, неизбежно должны были присоединиться к ропоту в каземате! Изболелась душа, исстрадалась — хоть в неволе, а надо же постоять за себя, дать выход накипевшему, поднять свой голос песней о Наби и Хаджар!