Посидели немного по русскому обычаю, затем генерал на негнущихся ногах прошел через залу, спустился по знакомой мраморной лестнице, вышел на парадное крыльцо, по бокам которого почтительно застыла, склонив головы, местная знать, чиновники, и еще какие-то незнакомые губернатору хорошо одетые люди. Генерал сдержанно кивнул в ответ на приветствия и пошел к своему фаэтону.
Фаэтон со всех сторон окружали всадники: жандармские офицеры на белых конях, бородатые казаки с невозмутимыми лицами; здесь же в ряд расположились несколько других, расписанных золотом фаэтонов, две пролетки, в одной из которых сидел секретарь губернатора - татарин Рустам, в другой находилась красивая дама, пославшая губернатору воздушный поцелуй.
"Это похоже на мои похороны",- поморщился генерал, ставя ногу на подножку фаэтона, осевшего под его тяжестью.
Солнце поднималось за спиной блестящей свиты, и длинные тени были устремлены вперед. Перекрестившись, чего раньше никогда не делал, генерал вздохнул и сказал коротко кучеру: "Пошел!" Тени дрогнули, вытянулись и рванулись, увлекая за собой всю кавалькаду, с грохотом помчавшуюся по мостовой. С этой минуты губернатор почувствовал, что его подхватила и понесла бурная река, и у него нет сил сопротивляться ее неодолимому напору.
Далеко впереди генеральской свиты неслась по дорогам весть о том, что губернатор Гянджи самолично едет инспектировать Зангезур, навести там порядок и расправиться с разбойником Гачагом Наби. Клавдия рассчитала очень тонко. Парадный мундир генерала, сопровождающая его знать, отборная военная охрана действовали неотразимо: молва, способная, как эхо в горах, многократно усиливать любое слово или догадку, наделила губернатора огромными полномочиями и возросшим могуществом. Говорили, что государь император, никому не доверяя, решил на генерала возложить ответственность за подавление мятежа, а впоследствии сделать его наместником, предоставив ему неограниченную власть.
На всем протяжении пути в маленьких поселениях, всюду, где была хоть какая-то жизнь, генерала встречали местные помещики, разодетые по этому случаю в праздничную чоху, в , высокие, несмотря на духоту, сапоги. Вперед обычно выходил самый уважаемый бек или хан, перетянутый золотым поясом, держа в руках хлеб и соль по русскому обычаю и халву с шербетом по-мусульманскому, кланялся низко и, сняв островерхие шапки, кланялись угодливо остальные, но генерал кричал сердито есаулу: "Пошел, пошел же, скотина", и кавалькада, обдав пылью встречающих, неслась вперед.
Иногда генерал все же был вынужден останавливаться, его вели к пышному столу, накрытому где-нибудь у раскидистой чинары, но губернатор, обладавший всегда незаурядным аппетитом, кисло ковырялся в яствах; его мутило от угощений, от лести, от необходимости что-то говорить или хотя бы коротко благодарить за гостеприимство. Сейчас ему нужны были покой и одиночество, но рядом мельтешили лица, бормотали восточные комплименты замасленные жирным пловом губы, и генерал чувствовал, что голова его раскалывается надвое.
Естественно, его молчание и надменный вид окружающие истолковывали на свой лад и наперебой старались уверить русского сановника в своей преданности России, государю императору, его великим подданным, в числе которых и он, могущественный губернатор Гянджи, осчастлививший кавказский край как своим присутствием, так и своей заботой о местных жителях.
Великий государь император, великий сын и наместник бога на земле! Безмерно благодарны ему сердца сынов Кавказа. Это отец и друг кавказских народов, он принес сюда просвещенье, он защитил край от захватчиков, он щедро жалует земли и угодья, генеральские чины, он, благородный из благороднейших, опекает мусульманскую религию, и нет границ нашей любви к нему.
Гачаг Наби? Это исчадие ада, он недостоин жевать прах с сапог государя императора, неблагодарный, разве он представляет собой мусульманскую нацию? Это урод в семье, и по первому приказу они возьмутся за оружие, растопчут бунт и принесут голову бунтовщика на золотом подносе.
- Хорош урод!- не выдержал губернатор.- Он стал вторым наместником Кавказа!
Наместник?! Без роду без племени, жалкий, трусливый сын шакала! Хаджар, "кавказская орлица"? Ее уже при жизни проклял аллах, эту легкомысленную и сладострастную женщину, снявшую чадру и оскорбившую народ. Кара скоро настигнет ее. Пусть высокочтимый генерал-губернатор напишет наместнику и самому императору, что они, местные ханы и беки, служат ему верой и правдой и сделают все, отдадут головы лучших своих сыновей, чтобы потушить огонь бунта, жестоко расправятся с непокорными, обрушат на их голову весь праведный гнев мусульманского народа.
- Довольно,- говорил генерал.- Запрягайте лошадей! ^Во всей этой мешанине угодничества и лести, страха и напускной отваги, интриг и сплетен, грязной политики и эгоизма, один секретарь генерал-губернатора оставался невозмутимым, одинаково насмешливым во всех обстоятельствах. Это объяснялось отчасти характером его службы, но этому двадцатипятилетнему светловолосому человеку с юношеским станом, с раскосыми глазами, слегка обозначенными азиатскими скулами нельзя было отказать в уме, хладнокровии при всей безудержности натуры, способной увлекаться внезапными порывами страсти, капризами сердца.
Он был неприхотлив, как всякий азиат, обладал терпением рыси и, ровный со всеми, никогда не сближался с людьми настолько, чтобы затем с болью рвать глубокие отношения. Говорят, у него было небольшое наследство, но во время университетского курса в Петербурге он все промотал на друзей и женщин, ни минуты не жалея об этом. Вернувшись на Кавказ, он пошел на службу к гянджинскому губернатору и стал ждать своего часа, чтобы сделать блестящую, а он был уверен в этом, карьеру. На каком поприще, еще не выбрал, и потому пока стоял от событий несколько в стороне, наблюдая, делая выводы, набираясь опыта.
Не лишенный литературных способностей, он вел дневник и забавлял себя и своих петербургских друзей письмами с Кавказа, перемежая светскую болтовню с тонкими замечаниями о политике, рисовал портреты знакомых, умея находить два-три беглых, но точных штриха; при этом никогда не упускал из виду, что его письма, особенно при нынешних обстоятельствах, просматриваются сыскной службой, что придавало его посланиям очаровательную недосказанность. Вспоминая свою поездку с губернатором, он вскоре писал:
"Нас встречали повсюду так, будто хотели спасти от голодной смерти. Не могу перечислить всех яств, которые подавались к столу, для этого пришлось бы составить десятитомную кулинарную энциклопедию. Я не знал, что больше полито маслом - плов по-кавказски или речи местной знати, обращенные к губернатору. Жареные куры и индейки так рдели поджаренными корочками, как будто стыдились того, что они так мало сделали во славу нашей империи и государя императора. В конце концов у меня пропал аппетит, и я обдирал только лучшие куски; и это было не единственное удовольствие в путешествии. Повсюду мне совали, как секретарю самого губернатора, золотые монеты, и мне, естественно, не хотелось обижать этих гостеприимных людей. Это так же принято здесь, как в России выносить слуге стакан водки, огурец и серебряный рубль на подносе.
Впрочем, было и одно неудобство. На стол ставились вина многолетней выдержки, но мало кто притрагивался к ним, как будто губернатор был самим аллахом, а я пророком Магомедом. Вообще ханжество - отличительная черта всего Востока.
Генерал, обремененный государственными заботами, удрученный какой-то непонятной хворью, был хмур и сух с окружающими. Его можно понять, как и всех других генерал-губернаторов, когда под носом действуют головорезы. Поражаюсь неблагодарности этих бунтовщиков. Для меня нет выше счастья, чем служить государю императору, быть его верным подданным. Как могли отказаться от этого счастья мятежники? Этот Гачаг Наби, о котором я уже рассказывал в предыдущих письмах, вероятно, наглая личность. Он рыскает со своими головорезами по всем окрестностям. Не понимаю только, почему отнятое у богатых он отдает бедным. Потом, может статься, бедные станут богатыми, а богатые бедными, и снова все повторится.