А налеты на поместья все же продолжались. Группы хорошо вооруженных, дерзких всадников внезапно появлялись в поместьях, грабили богатеев, щедро делили добычу между крестьянами и уносились как смерч. Набеги напоминали обыкновенный грабеж. Власти продолжали приписывать это "бандитам" Гачага Наби, но к своему изумлению, один из главарей очередного набега оказался сынком шушинского ахунда. Скандал замяли, сыскная служба оказалась в тупике. Разбойники мерещились всюду.
Странно, но и в такой обстановке продолжалась жизнь. Крестьяне заканчивали полевые работы, подсчитывали убытки, хоронили умерших от непосильного бремени, повитухи принимали роды, начались осенние свадьбы. Имущие, понемногу свыкаясь с повседневной опасностью, обирали до последней нитки бедный люд. Чиновники, словно им предстояло еще жить вечность, набивали карманы: составление каждой бумаги подорожало почти в десять раз. И своим чередом шла вечная игра любви. В соседнем с Гёрусом селении отец, пожилой мусульманин, не из бедных, застрелил свою дочь, застав ее в лесу с русским казаком.
В освободительных движениях есть своя логика. С самого начала все знают, что бунтовщики обречены на гибель. Знают это и сами повстанцы. Нельзя об этом не знать, когда против тебя стоят не только регулярные войска с пушками, хорошо обученными воинами, не только умелые военачальники, не только сам государь император, но и само время, мудрое время, определяющее ход поражений и побед.
Но несмотря на это, именно обреченные на гибель повстанцы чувствуют себя победителями, а верха, подавляющие один очаг бунта за другим, втайне считают себя проигравшими. Грозное веселье царит в повстанческих лагерях и тревожное беспокойство в особняках богатых людей. Кто знает, чувствует ли каждый отдельный человек, что принадлежит истории, а история всегда на стороне угнетенных.
Такими были мысли Андрея, когда он, вскочив в седло, поскакал вслед за новыми друзьями, которые вели его к Гачагу Наби. И теперь ему казалось, что холодность Людмилы, которую он всегда ощущал, не так страшна, что можно прожить счастливо и без любимой женщины, когда есть цель - закончить свою судьбу на взлете, в миг постижения истинной, ничем не стесненной свободы.
Глава тридцать восьмая
Гачаг Наби, присев у камня и потеплее закутавшись в бурку, задремал с мыслями о тех героях, которых он вел за собой, о милой своей Хаджар, о прошлом, полном тревог и борьбы, будущем, до краев наполненном неизвестностью. Попеременно накатывались -на него волны страха и радости, надежды и отчаяния, и только когда в небе забрезжила бледная заря, он окончательно стряхнул с себя тяжелое наваждение сна и занял ум земными и неотложными заботами.
Три дня, как ушли со стоянки Мехти и Тундж Вели, и до сих пор ни их самих, ни "новых мусульман", ни одной хорошей или нехорошей весточки. Попадись они в лапы солдатам, лагерь давно бы знал; может, их схватили ночью и втайне поместили в казематы, и теперь мучают, истязают, - Гачагу казалось, что за последний год он прожил уже тысячу жизней, так много приходилось думать о судьбах других, так близко они проходили возле сердца.
Поднявшись на ноги, Гачаг Наби стал обходить караулы и был обрадован, что ни один его бесшумный шаг, ни одно движение не ускользает от внимания часовых. Были у него в отряде люди, которые протестовали поначалу против такого железного порядка, строгой армейской дисциплины, но теперь всем было ясно, без этого они не выстояли бы и нескольких дней. Наби прошел к Бозату, потрепал его по спине и услышал в ответ веселое ржанье, отозвавшееся многократным эхом далеко в горах. Чудо-конь, такой же неутомимый, бесстрашный, преданный, как и все, кто окружал в трудные минуты Гачага.
Умывшись обжигающей водой родника, расчесав свои жесткие черные волосы, Гачаг Наби окончательно стряхнул с себя сон, и тело налилось бодростью. Заря занималась медленно, разгораясь все ярче и ярче, охватывая полнеба, и Наби почувствовал, что вера в окончательное торжество его дела крепнет, растет, пронизывает все его существо. Как бы долга ни была ночь, но день придет, и вот она, эта кровавая заря, которая несет освобождение от тьмы. Вот она!
Поднимется высоко солнце над всеми и для всех, и люди станут братьями, и на свободной земле не будет места ничему, кроме свободного труда и прекрасной любви. А пока, пока он должен быть неуловимым, как снежный барс, должен повергать врагов, должен огнем и мечом восстанавливать справедливость. Не хотел он крови, не любил он ее, но она была сейчас единственным способом приблизить великий день освобождения.
В рассветном гулком воздухе послышались человеческие голоса, и Гачагу Наби показалось, что они ему знакомы. Спокойно он поправил ножны знаменитого своего кинжала и выступил навстречу появившимся на тропинке четверым людям. Да это же Мехти и Вели! А эти, двое других, не "новые ли мусульмане"? Высокий темноволосый парень, явно некавказского склада, и девушка с белым личиком, обрамленным золотыми крупными кудрями.
Приветствуя гостей, Наби пытливо всматривался в их лица и не заметил ни тени смущения или страха, ни тени праздного любопытства, ни намека на высокомерие, которое нет-нет, а проскальзывало в самых гуманных представителях русской нации по отношению к ним, кавказцам. Сдержанность, спокойствие, в котором угадывалось чувство собственного достоинства, и почтительность к нему, к гачагу, почтительность к нему? Этот вопрос Гачаг неожиданно мысленно себе задал. Почтительность к разбойнику? К бандиту с большой дороги, который грабит, убивает, которым пугают в богатых домах детишек, антихристу, осквернившему веру в царя и Отечество? Ведь именно так его преподносят, именно так о нем говорят его враги. Но если это почтение не к нему? Если это почтение к свободе, если это уважение к борьбе, если это надежда на справедливость? Ведь, в сущности, разве дело сейчас в нем, в Наби, не он, так другой взялся бы за оружие и повел бы повстанцев в бой за торжество добра на земле и, наверное, внушал бы такую же почтительность, какую проявляли эти "новые мусульмане", ничем не отличающиеся внешне от обыкновенных христиан.
- Чтобы быть гостем у такого человека, как я, - нужно большое мужество, улыбнулся ободряюще Гачаг Наби.
- Мужество порождает мужество, - кратко и ясно ответил Андрей, и Наби незаметно для пришельцев одобрительно кивнул счастливым своими "пленниками" Мехти и Вели.
Глава тридцать девятая
Война - это всегда война, это всегда неизбежный страх перед смертью и сама смерть, это боль, ужас, разрушение. И тем прекраснее смысл освободительной борьбы, которая сопровождается тем же постоянным риском смерти, но при этом неодолимо влечет к себе не только испытанных бойцов; люди, робкие по своей природе, люди, с отвращением относящиеся к насилию, вступают в ряды народных мстителей, становятся рыцарями без страха и упрека. И спайка их так велика, мужество так безгранично, что перед ними отступает регулярная армия, соединенная в одно железной дисциплиной.
И одно страшит их в этой открытой и кровопролитной борьбе - предательство, жуткое, как шорох затаившейся змеи, готовой с самой неожиданной стороны, внезапно, мгновенно нанести смертельный удар, выхватив из восставших самого сильного - вождя, полководца, без которого освободительное движение обречено. Предатель - фигура во всей истории человеческой зловещая и неясная. Нередко симпатии людей к ним искренни, а заблуждения длительны. Гачаг Наби хорошо знал это и потому вновь и вновь думал об этих "новых мусульманах", этих русских, пришедших к нему в отряд, искавших с ним встречи. Их облик внушал доверие, слова говорили о душевной чистоте, но здесь нельзя было ошибаться. Он не имел права делать ни одной, даже незначительной ошибки; в конце концов его жизнь, полная лишений и тягот, беспрестанной борьбы, не так уж важна сама по себе, но за ним стоят тысячи, и его трагедия может обернуться трагедией и для них. Не знавший грамоты сын Ало обладал врожденным чувством такта, мудростью и умел удерживать внимание на главных своих мыслях, ничем их не выдавая. Обменявшись первыми словами с пришельцами, Гачаг разом представил себе, какую огромную моральную помощь они могут оказать повстанцам. Во-первых, поддержать дух бойцов, во-вторых, покажут его правоту перед теми русскими, для которых его цели были в лучшем случае неясны. А потом, потом, разве он не думал установить на земле законы справедливости и равенства? Разве он не надеялся запечатлеть в них извечную мечту народа? Но что он может, не обученный грамоте, не имея в отряде ни одного человека, который мог бы помочь ему в составлении нового закона? Эти русские, несомненно, знают толк в этих делах и, если их помыслы действительно чисты, а сердце так же бесстрашно, как и выражение глаз, то они принесут ему неоценимую пользу. Время покажет, кто они, а сейчас главное для него - это закон гостеприимства.