Адъютант вернулся:
- Прошу вас следовать за мной!
И отправился по высокой лестнице на второй этаж. Еле поспевая за молодцеватым капитаном, почтмейстер, тем не менее, успел спросить, подавляя одышку:
- Говорят, господин генерал-губернатор хворает?
- Кто говорит? - через плечо поинтересовался офицер.
- Да вот, верноподданные чиновники сокрушаются...
- Глупости! - оборвал адъютант.- Нечего вам сплетни собирать, милостивый государь.
Но назойливый посетитель не унимался, полагая выслужиться своей озабоченностью о губернаторском здоровье:
- Немудрено здесь и заболеть! Дороги у нас известно какие, ухаб на ухабе. Кого угодно измотают.
- Наше дело военное, нам ли ухабов бояться.
- А, может, он из-за этого ужасного убийства слег?
- Вы мне надоели, сударь! - рявкнул штабс-капитан, и чиновник, наконец, примолк.
На верхней площадке лестницы было две двери. Одна из них оказалась отворена, и в проеме, словно картина в раме, застыла прекрасная княгиня Клавдия Петровна. Почтмейстер склонился перед ней.
- Что за нетерпение, сударь? Что за срочность?
- Депеши из Петербурга, ваше превосходительство! С пометкой: "весьма срочно!"
Клавдия Петровна молча наблюдала, как адъютант препроводил посетителя в кабинет мужа. И, проводив его взглядом, осталась стоять в дверях, покусывая алую губку.
Губернатор сидел за широким столом и не поднял глаз на вошедших. Потом сказал нервно:
- Ну?
Не так представлял себе почтмейстер встречу! Но выбирать не приходилось, и он с низким поклоном положил перед начальством черную папку и развязал шнурки, затянутые хитрым узлом.
Губернатор неторопливо и без признаков заинтересованности перебрал письма, мельком взглядывая на адреса отправителей. Потом спросил неожиданно бесцветным голосом:
- Что, небось половину писем вскрывал?
- Как можно, ваше превосходительство! - пролепетал тот, потея от ужаса.
- Знаю вас...- продолжал генерал также без выражения.
- Закон не дозволяет, ваше превосходительство! Губернатор скривился:
- Господи! Да какой же может быть закон в этом богом проклятом крае?
- Что вы изволили сказать? - переспросил посетитель растерянно.
- Говорю, что вы здесь все - разбойник на разбойнике!
- С вашим приездом, ваше превосходительство, все в этом, воистину диком крае, придет в надлежащий порядок.
Губернатор впервые поднял глаза на собеседника, стоявшего навытяжку, словно новобранец перед фельдфебелем.
- Вы действительно в это верите? - переспросил он, изрядно помолчав.
- Весь Зангезур только о том и говорит.
- Говорит, говорит... Языками болтать все мастера. А как дойдет до дела, ваши зангезурцы...
Почтмейстер стоял ни жив ни мертв.
- Почему же никто не действует, я у вас спрашиваю, сударь мой?
- Горы, ваше превосходительство... Сами понимаете... Что ни шаг, то овраг.
- Ну, про горы я и сам знаю. Вы мне толком скажите, кто мешает зангезурцам расправиться с бунтовщиками? Почтмейстер решился:
- Уездный начальник Белобородое. Губернатор поднял брови:
- Это как так?
- Либерал-с, ваше превосходительство. С идеями... Где уж тут разбойников ловить.
Генерал долго размышлял.
- Это донос, сударь мой.
- Так точно.
- И - уж наверное - не первый?
- Впервые, ваше превосходительство.
- Что ж раньше молчали?
- Полагал, без меня есть кому донести.
- То есть?
- Ведь был офицер, которого все называли "оком государя императора". Смел ли я?..
- Не надо забывать,- провозгласил губернатор назидательно,- что каждый верноподданный в любую минуту своей жизни, чем бы он ни был занят, является и государевым оком.
Клавдия Петровна, прислушивавшаяся к разговору из-за неплотно прикрытой двери, вздохнула облегченно. Наконец она услышала из уст супруга нечто, свидетельствующее, что память и голос рассудка не угасли в нем навеки.
Между тем генерал, сев на любимого конька, никак не мог остановиться, говорил и говорил, полуприкрыв глаза и чувствуя, как в него вливаются новые силы:
- Каждый обязан служить своему государю, не жалея ничего - ни времени, ни сил, ни даже самой жизни. Законы империи святы, устои империи незыблемы! Есть одна заповедь истинного слуги государевого: служи до самоотречения! И вторая будь жестоким к врагам государя, забудь о милосердии. Нужно вырезать каждый язык, способный произнести хулу в адрес самодержавия, нужно отрубить каждую голову, в которой родятся крамольные мысли...
Говоря так, губернатор воспламенился окончательно, встал из-за стола и двинулся к тщедушному начальнику почты, рубя воздух ладонью.
- Расстреливать и вешать! А не хватит пуль и веревок - хоронить заживо под развалинами!
- Так точно! - поддакнул почтмейстер. - Истинную правду изволили изречь, ваше превосходительство...
Генерал остановился, как пробужденный ото сна, взглянул на изогнувшуюся в поклоне фигурку чиновника с недоумением - и показал ему на дверь жестом, который мог быть истолкован и как строгое, но доброжелательное известие о том, что аудиенция окончена, но можно было и так понять, что генерал попросту велел доносчику выйти вон.
Как бы то ни было, но почтмейстер удалился, подобострастно и униженно кланяясь.
Глава шестьдесят седьмая
Какие бы силы ни бродили в недрах потрясенной империи, какие язвы ни разъедали ее - на первый взгляд казалось, что все обстоит по-прежнему, как это уже устоялось в веках: вся могучая машина принуждения и насилия в действии, иерархия полностью соблюдается, депеши летят из конца в конец, исправно вызывая ответы и донесения об исполнении.
Собственно, зоркие государственные деятели, а также наиболее дальновидные из купцов и промышленников понимали, что дела идут из рук вон плохо. Но всей глубины наступающего кризиса и они не представляли себе. Все казалось, что как бы ни было худо, в конце концов так или иначе обойдется. Не обошлось!
Но об этом узнало уже следующее поколение.
Естественно, Ало-оглы не представлял себе, какие силы вызвали к жизни те мощные токи народного брожения, которые вынесли его на поверхность. У него было свое понимание жизни. Он знал, что сейчас для него важнее всего вызволить из тюрьмы Ханали-кызы. И при этом нужно опираться на собственное мужество, волю и решимость, умение провести врага и оставить его с носом. Взвешивая все так и этак, он снова и снова приходил к выводу о том, что многое зависит от удачи в затее с подкопом, который его друзья вели под каземат.
Между тем и над столь ревностно лелеемым планом подкопа уже нависала серьезная опасность.
Дело в том, что новый начальник тюрьмы Татарыбек, был хорошо обученным сыщиком. Он с великим усердием окончил специальное учебное заведение в Петербурге; потом много лет служил в самых разных тюрьмах, пройдя все ступени должностной лестницы, и дело свое знал прекрасно.
Его много раз проверяли жандармы и крупнейшие специалисты из тайной полиции, и каждый раз приходили к выводу, что лучшую ищейку найти трудно.
Татарыбек не брезговал выполнять любые поручения. Ему случалось по специальному заданию отравлять в карцерах неугодных, навещая их в облике тюремного врача; он выдавал себя то за христианина, то за мусульманина, чтобы втереться в доверие к своим "подопечным", равно искусно обращаясь и с четками, и с библией. А уж кто он на деле, шиит или суннит - это он, пожалуй и сам не знал. Искусно лавируя между представителями и приверженцами этих двух враждующих мусульманских течений, он исполнял намаз трижды в день, если находился среди шиитов, или пять раз, если за ним следили глаза суннитов, издавна уверенных в том, что это нужно, делать так и только так.
Был ли он истинным сторонником самодержавия? Трудно сказать. Был только один человек на свете, которого Татарыбек любил преданно и самозабвенно - это он сам. Тщеславный и честолюбивый, жадный до почестей, наград и денег, он ни перед чем не остановился бы, дабы достичь очередной ступени на лестнице, ведущей вверх, к чинам и богатству. Златовласый гигант, косая сажень в плечах, он мог одним ударом убить каждого, кто стал бы на его пути, мог пресмыкаться перед карликом, облеченным властью.