Конечно, когда Гачаг Наби посылал в галоп Бозата и появлялся неожиданно из-за угла на узкой горной тропе и в руке его плясало верное ружье, а серебряные галуны на плечах играли и посверкивали, когда зычный голос храбреца издавал воинственный крик, от которого и камни содрогались в ужасе, - конечно, тут никто не мог устоять...
Однако в этот раз ни Бозат, ни ружье, ни устрашающий вопль - ничто не могло помочь Ало-оглы в задуманном. И пора рассказать, что именно он затеял.
Гачаг Наби решил сам проникнуть в каземат.
Во-первых, необходимо было посчитаться с Татарыбеком, великаном-тюремщиком, подлость которого была еще более редкой и поразительной, чем гигантский рост и исполинская сила; заодно и фельдшера следовало припугнуть - ибо, как говорила молва народная, оба эти умельца - одного поля ягоды. У обоих руки в крови невинных жертв, а души - чернее пропасти у входа в ад. Если аллах позволит, следовало бы отправить этих палачей одного за другим вдогонку за тем, кого называли "оком государевым", чтобы они встретились на дороге в преисподню...
Пусть там, на этой давно их ждущей дороге, они припомнят всех тех, кого они лишили жизни, достояния и чести за долгие годы, пока наша терпеливая земля носила их на себе.
Во-вторых, необходимо встретиться с генерал-губернатором. Не в его, уставленных подарками от верноподданных, покоях, а под мрачными сводами тюрьмы, потому что здесь и разговор по-иному пойдет...
Гачагу Наби предстояло одеться в неприметную одежду стражника Карапета и стать неузнаваемым. Эта мерзкая казенная форма должна послужить ему как бы шапкой-невидимкой. Белая холщовая рубаха-гимнастерка навыпуск - самая важная часть этого дурацкого наряда. Потому что в рукаве ее всего удобнее спрятать любимый лезгинский клинок. О, этот кинжал многого стоит! Он не мечет громы и молнии, как верное ружье джигита, не пугает врага, как кривая шашка, высоко занесенная в не знающей пощады руке, но он настигает жертву точно и неотвратимо, так, что и вскрикнуть та не успеет, разве что испустить слабый стон, медленно сползая на пол по холодной каменной стене, после себя оставляя на ней широкую полосу дымящейся крови.
Самое печальное то, что Гачагу Наби предстояло на время расстаться со своей папахой. Если бы ему рассказали об этом раньше, Ало-оглы только улыбнулся, потому что такое - совершенно невозможно. Папаха - это честь мужчины. Рискуя жизнью, храбрый и любящий сын проберется в стан врагов, чтобы выкрасть папаху убитого вчера в перестрелке отца, и побежит назад, петляя под пулями, прикрывая добычу своим телом. Потому что, если не досталась врагу папаха главы рода - честь его спасена... Но в папахе Гачага как превратиться в тюремного сторожа? Нет, что делать - придется и этим пожертвовать...
Вперед, Гачаг Наби, вперед! Затяни свои любимые строки из самых дорогих тебе напевов. Хочешь - пой тихо, вполголоса, а еще лучше - звонко, как это делал Кёроглу, собираясь на подвиг!
Расступитесь и горы, и скалы, скорей! Соберитесь ночные шакалы, скорей! Твари гнусные, с жадным оскалом - скорей! Ханских прихвостней шлет вам к столу Кёроглу.
Глава семьдесят первая
Необыкновенная, волнующая весть разнеслась вдруг по гёрусскому острогу. Никто, конечно, не знал точно, но все передавали из уст в уста, как вполне достоверное, что сам генерал-губернатор гянджинский собственной персоной намеревается посетить каземат.
Вот и поди, узнай, как рождаются и как расходятся слухи. Надо полагать, что единственный, кто знал достоверно, так это новый начальник тюрьмы Татарыбек, который никак не желал, чтобы известие сие стало общим достоянием. Тем не менее, об этом вскоре знали все, вплоть до узников, содержащихся в одиночках и карцерах, надежно, казалось бы, отделенных от всего окружающего мира толстыми стенами.
Естественно, что каждый толковал это неожиданное событие по-своему. Один говорил с уверенностью, что дело, мол, в том, что до батюшки-царя стали очень уж часто доходить жалобы о том, какие злодейства творятся в этом ужасном гёрусском каземате; другие убеждали его в том, что тюрьма здесь ни при чем, смотреть надо шире - царь узнал, что правосудие вообще покинуло этот некогда благословенный край, что судьи за солидную мзду осуждают правых и оправдывают виновных; что беки и ханы совсем с ума посходили и творят над своими подданными безнаказанно самые ужасные злодейства, призывая лжесвидетелей каждый раз, когда им только мизинцем погрозит закон, считающий себя беспристрастным.
Но третьи объясняли по-своему, что, дескать, не станет царь вступаться за нас, которые не более, чем букашки у его ног. Но вот стало доходить до него в Петербург, что царские земли разворованы, что каждый помещик норовит прирезать себе кусок зеленого луга от казны, урвать делянку леса или край поля... Так что государевых земель скоро вовсе в округе не останется.
И мало кому приходило в голову, что даже большие власти не могут понять, что же такое стряслось с Зангезуром, почему вышел из повиновения народ, почему он так прославляет разбойников и оборванцев?
Но мудрецы, которые все-таки до этого додумались, не спешили делиться своими догадками с остальными. Они вели между собой степенные неторопливые разговоры, в которых соглашались с царем, отцом нашим, обеспокоенным, наконец, тем, что дымы сожженных селений окутали темной шапкой некогда счастливую землю, и даже из Ирана, из-за границы, можно разглядеть их в хорошую погоду. Царь - наша защита, наш заступник перед людьми и богом. Вот он и послал сюда генерал-губернатора, велел ему, чтобы разобрался, чтобы прекратил безобразия, из-за которых поток слезами писанных челобитных и жалоб заполнил необъятные кладовые соответствующих ведомств и департаментов в далеком Петербурге.
- Глаза мои устали читать мольбы зангезурцев, - говорил, по их мнению, государь своим министрам. - Зрение мое притупилось от этих корявых строк... Ступай, князь, погляди, почему это гремят в гёрусском каземате цепи, почему заключенные бунтуют, разберись там с этим молодцом Гачагом Наби и его верной супругой Хаджар. А то нехорошо выходит - в церквях, в святых храмах каждый раз рассказывают о моем милосердии, о моей отеческой любви к подданным, молитву за молитвой возносят о моем здравии, а тут такое происходит... Где ж это видано? Мозолистые руки, которым бы землю пахать и подковы ковать, бесполезно вздымаются к небу в пустых молениях; судей моих, приставов и верных' мне беков - в грош не ставят. До того дело дошло, что не мне несут налоги и подати, а отдают пошлину какому-то Гачагу, у которого вся казна - хурджин, притороченный поперек седла, и вполне довольны, когда получают от него взамен своего золота полуграмотную расписку на клочке бумаги... Скоро, глядишь, мне придется принимать эти расписки и соглашаться, что больше ничего не нужно, потому что, кто из моих подданных вынесет двойное бремя!
Вот так говорили степенные люди. И еще говаривали о том, что царь велел искоренить все беззакония, поселившиеся на его необъятных землях, что он решил положить конец притеснениям, из-за которых люди срываются с обжитых мест и пускаются в путь, как перекати-поле, куда глаза глядят. Что издал царь приказ, запрещающий впредь всякую стрельбу в границах своих владений, ибо скоро так хорошо станет, что даже пограничной стражи не понадобится, ведь ее главная задача сейчас - не выпускать за границу лавину беженцев, стремящихся отсюда в Иран и Турцию. И до того дело у нас дойдет, что волк будет пастись вместе с ягнятами, а золото можно будет черпать чашами, только оно уже никому нужным не будет...
Трудно поверить, но даже среди заключенных, жизнью битых, судьбой ломаных - и здесь находились ничему не научившиеся, принимавшие все эти разговоры всерьез.
- Вот видите! - говорили они, в свою очередь, выслушав очередные россказни. - Если бы не смутьяны, которые довели нас до тюремной похлебки, мы бы сидели тихо по своим домам и безбедно дождались бы наступающих светлых дней. К чему же наши страдания? Векам приходится кланяться, говорят! Ну и что? Деды наши кланялись, дожили до седин, отцы, шеи не поотсохли. Что же мы вдруг возмутились? Лучше было жевать сухой, хлеб в собственном дому, а может, и умереть под суры корана, чем гнить здесь. К тому же теперь непонятно, попадем ли мы в рай, куда пускают только праведников, потому что,' с одной стороны, мы оказали властям неповиновение, а это грех, с другой - столько времени подряд слушаем звон колоколов, зовущий христиан к их гяурским молитвам, а это грех еще больший. Нет, и вправду мы теперь не заслужили ничего лучшего, чем то, что после смерти наши трупы не зароют, как положено, в саванах, меж плоских камней - а бросят в ров, на съедение бродячим псам...