— Языки я тут иным поукоротил, чтобы не балаболили зря, и, видишь, не ошибся. Не мог я в тебе ошибиться, — пожимая руку Богусловскому, говорил Муклин. — Только вот что: погоны пора снимать. Велено нам Большой проспект под свой глаз взять. И двойку мостов еще. Так что — началось. Революция грядет. Наша, рабоче-крестьянская! — И крикнул в сторону костра: — Оружие командиру!
— Распорядитесь и мне выдать винтовку, — попросил Муклина Ткач, щупая пальцами усы.
— Я бы, господин Ткач, на вашем месте убрался бы подобру-поздорову, пока не поздно.
— Я твердо решил идти с вами. Мои заблуждения канули в лету, конец им пришел, — возразил Ткач, продолжая робко трогать пальцами усы и услужливо кланяться. — Очень прошу вас, давайте забудем горькое прошлое. Поверьте, я искренне…
— Возьмем его, не помешает, — поддержал просьбу Ткача Михаил. — Во всяком случае, вреда не сделает. На глазах же.
— Не пришлось бы раскаиваться, Михаил Семеонович. Не пригреем ли на свою беду…
Ткач молча слушал враждебные слова Муклина, продолжая стоять в услужливом полупоклоне. Он терпеливо ждал, пока Богусловский и Муклин решали его судьбу. Пересилил Богусловский, убедил Муклина не отталкивать человека, возможно искренне определившего свое место в революции.
— Хорошо, — недобро согласился Муклин и сердито крикнул в сторону костра: — Винтовку и патроны юристу Ткачу!
Через несколько минут они уже втиснулись в набитый пограничниками кузов автомашины, мотор закашлял надрывно, но все же осилил непомерный груз и потянул его в темноту.
Остаток ночи и большую часть следующего дня мотались машины с пограничниками по улицам; то спешили на выстрелы, то вновь бесцельно колесили от моста к мосту, от перекрестка к перекрестку. Пограничникам попадались такие же переполненные солдатами грузовики, которые тоже, казалось, мотались без толку, и все же Богусловский чувствовал, что вся эта, на первый взгляд бестолковая, суета имеет определенную цель, что бесшабашная и возбужденная народная стихия — только внешняя видимость. Твердая рука ведет солдатские и рабочие толпы, и скорее, не силой приказа, а верным психологическим расчетом.
К вечеру пограничники узнали, что почти весь Петроград в руках восставших, предстоит только штурмом взять Зимний. Позиции им велено было занять в Александровском саду.
Ткач все время словно был привязан к Богусловскому, вслед за ним взобрался в кузов передовой машины, хотя в других солдаты стояли не так спрессованно. И всякий раз, когда приходилось им вступать в перестрелку — то с казаками, то с полицейскими, то с отрядом кадетов, — Ткач старательно делал все, что и Богусловский: падал на мостовую, перебегал к домам и, прижимаясь к холодному камню стен, семенил за Богусловским, стараясь не отставать от него ни на шаг. Ткач так старался казаться смелым, что забывал даже стрелять. Магазин его винтовки так и остался полным. Когда же в Александровском саду кто-то из пограничников спросил участливо Ткача: «Ну как? Надежное место за командирской спиной?» — и все, кто стоял рядом, рассмеялись, Ткач опешил и не сразу сообразил, как вести себя: обидеться ли на наглеца, либо вместе со всеми рассмеяться, приняв грубость за шутку. Так и поступил. Но это еще больше развеселило пограничников. Посыпались советы, за какой, более широкой спиной пристроиться, когда начнется наступление на Зимний, а трехлинейку, чтобы не мешала, отдать кому-нибудь на время, но Муклин одернул острословов:
— Человек, почитай, впервые в руки винтовку взял. Пособить бы нужно, а вы зубы скалить… — Потом посоветовал Ткачу: — Труса в себе задушить нужно, если и впрямь с революцией решил…
Ткач согласно закивал и воскликнул искренне:
— Это верно! Ой как верно: задушить труса в себе! Это очень верно!
Однако, когда отряд пограничников в тугой массе штурмующих рванулся на Зимний, Ткач не изменил своей тактике — бежал за спиной Богусловского его тенью. И только когда ворвались в Зимний, где-то отстал и затерялся в толкучке. Но этого, похоже было, никто, кроме самого Богусловского, не заметил: бежал, кричал «ура» — и весь вышел. Но и Богусловскому было не до Ткача, ибо получил он приказ взять под охрану дворец со всеми его несчетными комнатами, со всеми входами и выходами. Отряд же пограничников — всего восемьдесят два человека. Тут даже Муклин, которого, казалось, никакое дело не пугало, не выводило из равновесия, почесал затылок. Но спросил бодро: