— Сынок ваш, Сильвеструшка, не велел враз бежать. С девицей они тут. Как раз в постели. Из одного, вишь, классу.
— Что ж это ты им тут позволяешь?!
— Чай они спрашиваются…
Вмешался Владимир Иосифович. Одернул жену:
— Перестань. Не ему, — кивнул на сторожа, — нашего сына воспитывать. Его обязанность охранять дачу и подчиняться. И Сильвестру тоже подчиняться. Он за это хлеб наш ест. Еще и деньги дармовые получает, — и к «церберу». — Шашлык готов?
— Отчего ж не готов. Велели же. И Трофим Юрьевич звонили.
— Разожги камин.
— Растоплен уже. Давно. Хоть сейчас шашлыки жарь-парь. Принесть что ль шампуры и мясо?
— Нет, подождем Трофима Юрьевича.
Ухмылка тронула старческие губы «цербера». Сумел и он унизить брандахлыста. Пыжится, гнет из себя, а без воли вовсе.
И в самом деле, Лодочников так и не сумел выскользнуть из цепких рук Трофима Юрьевича. Больше всего на свете ненавидел он этого поседевшего до сизости и состарившегося до пергаментной прозрачности лица и рук, поджарого, как гончая, но такого же, как и прежде, недоступного, привыкшего только повелевать. Но, ненавидя его, Лодочников подчинялся ему беспрекословно, выполняя любую его просьбу без всяких на то возражений и никогда и нигде не сказал о нем ни одного недоброго слова, даже свою жену, после того первого объяснения с ней, больше никогда не упрекал. Ревновал и мучался от насилия над ним в глубокой тайне, и жизнь их семейная текла ровно.
Оценил Трофим Юрьевич послушание Лодочникова, подарил ему дачу-терем, и на уху после этого приезжал не хозяином, а гостем. Правда, все свершалось точно так же, как и в те, давние разы: коньяк, закуска и белорыбица появлялись без участия Владимира Иосифовича, Акулина по-прежнему заманивала в лодку их семейного благодетеля, а Лодочников всякий раз упрямо отказывался купаться. Боялся сома-людоеда. Очень боялся.
Когда Акулина, как она сама выразилась, забрюхатела и особенно после рождения сына страшные пикники сами собой отпали на несколько лет, Мэлов-Лодочников успокоился вовсе, а в семейной их жизни складывались даже радостные дни.
Годы тем временем летели. Сын подрастал, они старели, особенно «цербер», и когда вновь возобновились пикники с ухой, они уже не путали Владимира Иосифовича непредсказуемыми последствиями. Однако же почтительного отношения к Трофиму Юрьевичу Лодочников не изменил, чтобы не приведи господь чем-то обидеть его.
Сына Владимир Иосифович тоже не любил, считая его не своим, но относился к нему нежно и потакал всем его шалостям. Сейчас он тоже не стал ни в чем упрекать его, только попросил:
— Отвези подружку до электрички и возвращайся.
— Но, папан?..
— Приедет, сынок, Трофим Юрьевич. Он хотел с тобой говорить. Понял.
— А-а, тогда слушаюсь и повинуюсь.
Когда Сильвестр уехал, Акулина Ерофеевна начала было упрекать мужа за то, что не построжился, а потакнул безнравственности, но Владимир Иосифович отмахнулся:
— Полно-те, Лина. Не малолетка он. Ты в его годы сына уже родила от Левонтьева. А яблоко от яблони далеко не катится.
Осерчала Акулина Ерофеевна, надула губки, и просидели они молча у камина до самого приезда Трофима Юрьевича.
Он оповестил о своем прибытии обычными тремя длинными гудками, Акулина Ерофеевна сорвалась с кресла и потарахтела каблучками сапожек к воротам, куда уже с натужной поспешностью шаркал «цербер». Но у самых ворот их обоих обогнал Владимир Иосифович и прикрикнул на «цербера»:
— Чего медлишь? Давай ключ! Иди шашлык неси. Я сам открою.
Все враз изменилось, размолвки супругов как не бывало, радость воцарилась на даче, оттого, что вот они вместе, чего давно не получалось, а теперь наступило долгожданное. Акулина Ерофеевна и Владимир Иосифович, правда, с нетерпением и тревогой ждали, когда соизволит Трофим Юрьевич сообщить, ради какой цели велел он спешно ехать сюда, но никак своих тех чувств не проявляли. Радовались встрече, и все. А Трофим Юрьевич не спешил. Он с явным удовольствием отглатывал из рюмки коньяк, блаженно вдыхая аромат начавшей румяниться баранины на шампурах, позволял себе славословить, а когда кто-то из Лодочниковых рассказывал один из анекдотов, плодившихся тогда с быстротой австралийских кроликов, он снисходил даже до улыбки. Сдержанной, верно, достойной его положению и возрасту.
Вот первая партия шампуров опустошена, ополовинена бутылка коньяка, Владимир Иосифович начал подкладывать в камин дрова, чтобы нагорели новые угли, и только тогда Трофим Юрьевич соизволил заговорить о деле.
— Возраст Сильвестра — призывной. Скоро ему на комиссию, вот я и подумал: пусть послужит. Шалопайство сбросит, трудности испытает. А то только девки на уме…