«— Бек осердится, если станешь мешкать!»
Екнуло сердце, но, пересиливая тревогу, он подумал:
«Может, хочет угостить? Или дать свободу? Праздник, все же. Противно Аллаху все недоброе в этот священный день…»
Сыну и жене повелел:
«— Подождите меня. Я скоро, — подумав немного, добавил: — А если задержусь долго, разговляйтесь без меня. Бек, может, пригласит к дастархану, — и даже пошутил: — У него жертвенный барашка, конечно, жирней нашего. Курдюк на полпуда».
Только он сам не верил, что чванливый хозяин, считавший свое благородство сродни святому, пригласит его, простого раба, к своему столу, поэтому никак не мог усмирить сердечную тоску, хотя и старался бодриться.
Неизвестность — самое тяжкое состояние для человека. Благо до дома бека рукой подать. Не долго пришлось мучиться над вопросом, какой хозяйской прихоти он обязан вызовом в праздничный день.
«Не барана же резать?»
Нет, конечно. Поблагородней слуга найдется для такого дела. Ему, Абдумейириму, другой удел.
Встретили его у самой калитки, словно дорогого гостя. Это удивило и обрадовало. Увы, улетучилась радость мигом, когда повели его не прямо к дому, а вокруг хауза, подальше от террасы, которую всеми лампочками освещала люстра и откуда слышались возбужденно-веселые голоса.
«Не хочет показывать гостям, чванливый свинья!»
И в этой обидной догадке была правда, но главное, отчего его вели за хаузом по дальней аллее, заключалось в том, что сами гости не хотели, чтобы их видел лишний глаз в этом доме.
За хаузом проводники свернули к дальней части дома, и тут Абдумейирим сумел сквозь кусты начавших уже бутониться роз разглядеть, что за столом среди других гостей восседал и европеец. Вот тут и обожгла душу догадка:
«Пошлют в Алай!»
Да, туристы сюда, в забытый Аллахом угол, не приезжают никогда, а если появлялся здесь европеец, в лицо которого почти никто из простолюдинов не знал, то либо уходили ходоки в горы через границу, либо кто-то исчезал бесследно. Был человек и — нет его. Никаких следов. Только слухи. Тревожно предупреждающие: поперечил человек воле Мейиримбека, и Аллах покарал его…
«Чего лютует?! Век доживает, на беседу с Аллахом пора готовиться, а он?! В Мекку бы сходил!» — вырывалось в гневе у кого-либо из дехкан — рабов бека, но тут же несдержанный в страхе призывал Всепрощающего простить его за дерзость. Знали люди, как много у бека наушников. Знали и то, чем оборачивается немилость властелина.
Завели Абдумейирима в боковушку за женской стороной, а там сандал, накрытый дастарханом. Баранина, только-только вынутая из котла, нестерпимо аппетитно парит, а шурпа в больших пиалах поблескивает в неярком, в одну лампочку свете янтарным жиром, через который даже и пару не пробиться.
Его попросили пройти к сандалу, а сами вышли. И в глупом он оказался положении: слюнки текут, голод терзает (давно уже пора разговляться), а взять мясо со стола он не может, ибо не вымыты его руки. Не станешь же ради прихоти желудка брать тяжкий грех на душу.
Минут десять томился гость, перебрал глазами все куски мяса на подносе, оценивая достоинство и недостаток каждого; он уже точно знал, какой кусок возьмет первым, только никто не входил в комнатку, ни мальчик с кумганом, тазиком и полотенцем, ни сотрапезник. Но вот, наконец, скрипнула дверь, порог переступил сам Мейиримбек, а следом и насурмленный евнух с серебряным кумганом для омовения.
Вскочил Абдумейирим, будто гюрза нацелилась ужалить его в зад, склонился в низком поклоне, совершенно не в силах справиться с навалившимся предчувствием беды. Не хватало ему даже мужества, чтобы поднять глаза и глянуть на бека.
«— Чего испугался, — мягко вопрошал тем временем Мейиримбек. — Разве я насильно позвал тебя, чтобы обидеть. Я никогда не обижал тебя. Только благодетельствовал».
Он приподнял ногу, евнух тут же, отработанно, снял галошину с ичига, потом вторую и, поддерживая за локоть, провел бека на почетное место. Для гостей оно, то место, но не слугу же сажать в голову стола.
С трудом сгибая отощавшие от ветхости ноги, опустился бек на подушку, поправил обвислый живот, очень схожий с горбом долго не пившего верблюда, и подставил сухие морщинистые пальцы свои, унизанные дорогими перстнями, под струйку воды. Мыл тщательно, но еще тщательней вытирал их, обдумывая в это время ход предстоящего разговора, определяя, что можно и нужно сказать, а о чем лучше помолчать.