Над головами беглецов, едва не касаясь метелок камыша, вдруг проплыл с широко распростертыми крыльями седой болотный лунь. С испуга быстро присев на тропе, Данька в молитвенном порыве прижал руки к груди и промолвил жалобно:
— Да куда же мы?
Одним взглядом Хаяров сорвал его с места.
Впереди легонько свистнул Иманбай. Через секунду-другую издали донесло ответный свист. Сходя с тройки, черный старик впервые заговорил, махая рукой в сторону озера:
— Иди прямо.
Лабза становилась все более зыбкой. Одолев еще метров пятьдесят трудного пути, Хаяров и Данька оказались перед небольшой полянкой, где на толстом слое поваленного ветром камыша, среди раскиданных для просушки шкурок волчат лежал вверх лицом Степан Деряба.
— Как дошли? Не наследили? — спросил он, поднимаясь.
— Одни пташки видели! — похвастался Хаяров.
— Садись! Жрать охота? Вот еда…
Дерябу явно обрадовала верность приятелей. Но настроение его сразу же испортилось, как только он узнал, чем окончилась затея с волчонком. Он отвернулся от приятелей и, хмурясь, с минуту следил за юркой серой птичкой, с тивканьем снующей в верхнем ярусе сухих зарослей камыша.
— Дальше, — потребовал он негромко. Рассказ о том, при каких обстоятельствах его дружки расстались с бригадой, окончательно расстроил Дерябу. Помедлив, он переспросил внезапно охрипшим голосом:
— Значит, обзывает меня, идейный гад?
— Обзывает, — ответил Хаяров.
— Даже за человека не считает?
— Точно.
— Ишь ты, гад!
Похоже было, что Дерябу вдруг схватило удушье, а он изо всех сил старался скрыть это: так странно вспухло и побурело его одутловатое лицо. Маленькие оловянные глазки. Дерябы в этот момент превратились в совершенно белые горошинки. Наконец он шумно выдохнул, раздувая ноздри, и сграбастал Даньку пятерней за плечо.
— Ты что так уставился на меня?
— В твои глаза заглядывает, — пояснил Хаяров.
— А зачем?
— Багрянов замутил ему куриные мозги.
— Чем? Выкладывай!
— У тебя и взгляд-то теперь, говорит, особый, — ответил Хаяров, втайне опасаясь за последствия своей откровенности.
— Чем это особый?
— Ну, страдаешь ты, говорит, от какой-то тоски.
— Опять же… особый запой у тебя, — робко добавил Данька, пытаясь осторожненько освободиться от Дерябиной руки.
Деряба вдруг захохотал так оглушительно, что где-то невдалеке — знать, там было плесо — всполошились утки: послышалось испуганное кряканье, хлопанье крыльями, плеск воды. Когда на плесе стихло, Деряба спросил Даньку:
— Поверил?
Тот ответил уклончиво:
— Сам не знаю.
Некоторое время Деряба, косясь, приглядывался к Даньке; казалось, еще секунда — и «шеф» оглоушит маленького, тщедушного паренька рыжеватой медвежьей лапой. Но все обошлось как нельзя лучше: Деряба неожиданно опрокинулся навзничь, разбросил в стороны руки и уставился невидящими глазами в небесную, слегка позеленевшую к вечеру высь. Даже Хаяров, знавший Дерябу хорошо, не мог понять, что происходит в его мрачной, ожесточенной, мстительной душе.
— Вообще он скисает, — заговорил Хаяров, решив выложить все новости до конца. — Замутили ему мозги, он и начал скулить… Все время, щенок, домой тянет!
— А что же делать тут? — заговорил Данька и моментально взмок от своей решимости. — Как Игорь Ильинский говорил, помните?
— Что тебе Ильинский — бог?
— Не бог, а все-таки… народный артист…
— А слово?
— Снимите слово, — тихо, умоляюще попросил Данька.
— Один поедешь?
— Один.
— Слышишь, шеф, как он скулит? — спросил Хаяров Дерябу. — От своего слова, щенок поганый, отрекается!
— Смоемся скоро, — не меняя позы, пообещал Деряба.
— Когда это скоро? — быстро спросил Данька.
— Ну, через неделю…
— Я не могу, не могу! — Даньку затрясло, точно от озноба. — Отпустите! Снимите слово! Не гожусь я с вами!..
Деряба медленно поднялся, что-то поискал глазами по сторонам. Хаяров не сомневался, что трусливый Данька будет избит сейчас до полусмерти. Не желая быть свидетелем жестокой расправы, он сообщил:
— Я уже бил его…
Данька тоже понял, что должно сейчас произойти, и, ткнувшись головой в камыш перед Дерябой, легонько заскулил от ужаса:
— Не бей! Отпусти!
— Не трясись! — сердито, но на удивление сдержанно заговорил Деряба. — Не держу я тебя… Катись к чертовой матери! Зачем ты такой нужен? В ногах путаться? — Он кивнул в сторону берега. — У этого старика есть парень. Вечером оседлаете с ним коней… Не вывалишься из седла? Парень проводит до самой станции. Утром будешь в поезде. А перед тем зайдешь на почту и пошлешь телеграмму моей Аньке. Ты слушаешь или нет? Встань и слушай! Телеграмму пошлешь от меня лично. Доедешь до Омска — пошлешь другую, доедешь до Свердловска — третью… Ну, а из Москвы само собой…
— О чем же телеграммы? — спросил Данька, все еще не веря в свою свободу и втайне ожидая от Дерябы какого-нибудь подвоха.
— Про любовь. От меня лично. Сможешь?
— Про любовь я сочиню!..
— Гляди, сочиняй как следует! Денег не жалей!
Стараясь показать Хаярову, что отныне он на равной с ним ноге, и тем самым еще более привязать его к себе, Деряба спросил его с самым серьезным видом:
— Одобряешь?.
Хаяров охотно клюнул на лесть.
— Насчет телеграмм? Одобряю. Хитро!
Даньке были даны указания не только на дорогу, но и на целые две недели жизни под Москвой. Потом все надолго примолкли: неожиданный разлад каждого погрузил в раздумье. Данька думал о том, как ему возвратиться домой тихо и незаметно, как избежать попреков за бегство с целины; Хаяров — о том, что и ему следовало бы уехать сейчас в Москву, подальше от беды, да слишком крепко спелся он с Дерябой, приходится тянуть песню до конца; самого же Дерябу серьезно занимали рассуждения Багрянова о его жизни.
С первой же встречи Леонид Багрянов странно смутил воображение Дерябы, что всегда оставалось его большой тайной. Чем же смутил? Дерябе вообще нелегко было понять это, а тем более откровенно признаться в этом себе самому. Он упорно сопротивлялся горькой правде. Но даже и у Дерябы не хватило сил устоять перед ней. А правда заключалась в том, что его ровесник Багрянов, на долю которого в детстве выпало нужды и горя не меньше, чем на его долю, в свои двадцать пять лет стал настоящим богачом: он многое знал, многое умел делать, у него была своя цель, своя вера, свои интересные мысли. Это вынужденное тайное признание неожиданно обернулось настоящей бедой для Дерябы. Как это ни странно, но он впервые особенно отчетливо осознал, что случилось с ним в жизни. Он, бесспорно, мог быть тем, чем был его одногодок Багрянов, а был в сравнении с ним настоящим нищим. Никогда Деряба не признавался себе, что завидует судьбе Багрянова, но безотчетно, несомненно, завидовал ей и именно из-за этой зависти люто возненавидел Багрянова, а заодно и нестерпимее, чем когда-либо, озлобился против всех и вся, не зная точно, кого винить в своей нищете. И ему, естественно, захотелось чем-нибудь унизить Багрянова, как-то развенчать его перед людьми и тем самым хотя бы в малой степени отомстить кому-то за себя. Это желание, не утихая, давно уже волновало и разжигало страсти Дерябы.
— А ведь он правду сказал: тошно мне, тоскливо! — признался вдруг Деряба с непривычной для приятелей грустью. — Только он здорово ошибается: свою тоску я могу разогнать и не в Москве, а вот здесь.
— В камышах? — мрачновато съязвил Хаяров.
Деряба махнул рукой наотмашь.
— В степи.
— А зачем в камыши залез?
Деряба укоризненно покосился на верного дружка, давая понять, что теперь необходимо соблюдать осторожность при Даньке, и ответил со смехом: