Чувствуя на себе взгляд Багрянова, Хмелько с большим волнением думала о том, что, быть может, не все еще потеряно.
— Ну что, опять не нравлюсь? — вдруг спросила она негромко, поведя глазами на Леонида. — Не понравилась со счастьем, не нравлюсь и с горем?
— Не начинай?.. — попросил Леонид.
Она замолчала, но не потому, что вняла его просьбе, — воспоминание об обиде, какую он нанес ей неделю назад, внезапно сдавило горло.
— Я рада, что ты передумал идти в Залеси-ху, — заговорила она после долгого молчания, не решаясь сердить Багрянова и надеясь вернуться к тому, что волновало ее, немного позже. — Ты непременно еще раз схватился бы с Краснюком, и тогда все пропало, и тогда не миновать уезжать тебе отсюда… Значит, на Черную проточину? Я рада. А трактор, наверное, уже и вытащили. Там теперь здорово обмелело. Подвезти тебя туда?
— Туда подвези, — ответил Леонид, собираясь встать.
— Погоди, — остановила его Хмельр;о и вдруг спросила: — Кому же, интересно, ты этот букетик нес? Не Краснюку же?
— Хочешь знать? А зачем? — спросил Леонид.
— Хочу знать твои вкусы.
— Ты и так их знаешь.
— Но они, кажется, очень изменчивы? Не успела одна скрыться — несешь букет другой.
— Ну что ж, захватила с поличным, так деваться мне больше некуда! — тоном жулика, припертого к стене, проговорил Леонид. — Теперь ты знаешь меня как облупленного. Что ж поделаешь? Такой низкий я человек. На серьезные чувства не способен. Кого ни встречу — одно на уме…
Хмелько искоса посмотрела на Леонида.
— И я не составляла исключение?
— И ты.
— И сейчас не составляю?
— Да.
На щеке Хмелько внезапно ожила ямочка.
— Ты думаешь, я обижусь? На это рассчитываешь? — спросила Хмелько. — Наивные расчеты. Ведь я знаю, ты лжешь на себя.
— Не лгу, — заупрямился Леонид.
— А ты докажи это! — воскликнула Хмелько с вызовом и, сорвав с головы берет, опершись обеими ладонями о землю, слегка откинулась назад; нет, она не шутила — и тени улыбки не было на ее открытом лице.
— Что ты говоришь? Что говоришь? — закричал Леонид сердито и как-то застенчиво, не зная, куда деться с глаз Хмелько и ложась грудью на землю. — Замолчи… — не то попросил, не то погрозил он, смотря в землю.
— А я ничего не боюсь… и на все согласна… — Голос у Хмелько был странный, в нем слышалось скорее отчаяние, чем решимость.
— Даже зная, что я не люблю тебя? — негромко, мрачно спросил Леонид.
— А вот и полюбишь.
— Но если и тогда не полюблю?
— Не верю.
Лицо у Леонида пылало. Он не мог оторвать взгляда от земли — впервые так близко, в упор рассматривал пахучие крошечные цветочки богородичной травки, скрывающейся под дернинами типчака.
— Ведь я тебе нравлюсь, — снова услышал он голос Хмелько.
— Этого мало.
— Все начинается с малого, даже Волга… — отвечала Хмелько, смотря в небо; она сидела в такой неудобной, неустойчивой позе, что, казалось, коснись ее рукой — и она могла опрокинуться навзничь; золотистые волосы ее почти касались сухой травы. — Как ты не полюбишь меня, если я… иду на все?
— Замолчи!
— Но ведь она уехала…
— Вернется, — сказал Леонид.
— Нет, не жди! — горячо возразила Хмелько и, изменив позу, обернувшись к Леониду, сдвинула брови и прищурила глаза. — Она уехала не потому, что заподозрила тебя в измене. Это только повод. А причина совсем другая. Она поняла, что ей никогда не привыкнуть к степи.
— Это неправда! Она сама говорила…
— Все мы любим говорить красивые слова! — перебила Хмелько. — Но ведь ты не мальчик, ты уже многое повидал в жизни. Так неужели ты всерьез поверил, что такая слабенькая, изнеженная девочка будет жить с тобой в этой глухой степи? Да ни за что! Ни за что! Пройдет дурман первой любви, и ей станет здесь плохо, очень плохо… Но ведь ты, как я тебя понимаю, не собираешься уезжать отсюда? Что же тебе делать? Бросить любимое дело, променять его на любовь к девочке, у которой совсем другой путь в жизни?
— Замолчи, она вернется! — крикнул Леонид. — Я написал письмо матери. Мать сходит к ней в Москве и уговорит вернуться, а если ничего не выйдет — после сева сам поеду…
Опять откинувшись назад, Хмелько смотрела на небо, но уже сквозь слезы.
— Глупый ты… — промолвила она с нежностью и горечью. — Ну чего тебе надо?
Леонид поднялся с земли и некоторое время исподлобья, стиснув скулы, смотрел на Хмельно.
— Ты обещала подвезти. Подвезешь?
— Не могу, — ответила Хмельно. — Не ручаюсь. Как бы не разбиться нам… вместе с тобой…
— Тогда прощай…
— Прощай!
Леониду вдруг стало грустно и больно прощаться с Хмельно. Впервые он почувствовал, что он уже не держит на нее никакого зла. Ему захотелось как-то утешить ее, как-то обласкать, чтобы облегчить эти минуты расставания навсегда. Он шагнул к плачущей Хмельно и положил ей на колени букетик ветреницы.
— Возьми. Это тебе…
И пошел, боясь-оглянуться назад.
Через день Леонид Багрянов возвратился в Заячий колок на тракторе «С-80», который вытащили наконец из Черной проточины. Едва открыв дверцу кабины, он озабоченно крикнул встречавшему его Корнею Черных:
— Ну, как у вас тут, Степаныч? Сеете?
— Сеем вовсю! — отвечал Черных, подходя к трактору. — Дело идет хорошо.
Леонид соскочил на землю.
— Давай я буду сеять, — заговорил он, подавая руку Черных. — Сам знаешь, этот трактор выгоден на севе. От зари и до зари — и дам стога.
После обеда могучий трактор Багрянова с пятью сеялками стоял уже у массива поднятой целины. Три сеяльщика, лебяженские колхозники, быстро и ловко заправляли сеялки, ссыпая в их ящики, кули с отборным зерном. Когда заправка уже заканчивалась, Леонид вытащил из кабины трактора небольшой, но увесистый мешочек и, проходя вдоль сеялок, стал отсыпать из него в каждый ящик по небольшой горстке отцовских семян, а затем перемешивать их с алтайской пшеницей.
Увидев молодого москвича за таким странным делом, лебяженцы, собравшись у крайней сеялки, с удивлением заговорили между собой:
— Колдует он, что ли?
— Подсыпает что-то…
Дождавшись Багрянова, один из лебяженцев, крупный дядя с выгоревшими на солнце усами, в приплюснутом старинном картузе, сгорая от любопытства, спросил:
— Ты чего же это, мил человек, подсыпаешь? Можно узнать? Нас тут интерес берет…
— Своих семян подмешиваю, — ответил Леонид.
— Особого сорта, что ли?
— Особого… На людской крови выращены.
И Багрянов начал сев.
Для людей, где-то ведающих степью, это была очередная «весеннеполевая работа», которую нужно закончить в «сжатые сроки»; для молодых новоселов, поселившихся в степи, это было их но-еым делом, которому суждено надолго остаться в памяти; для Леонида Багрянова это было чем-то вроде священнодействия, таинством, которому он отдался весь, всем своим существом, как отдаются глубоко верующие люди молитве. От темна и до темна он своим трактором-богатырем таскал по мягкой пахоте, уже пообсохшей и начинающей пылить, пять сеялок, сразу засевающих полосу в восемнадцать метров шириной.
С каждым днем становилось жарче. Заячий колок полностью оделся, целина ярко зазеленела, зацветали тарначи и разнотравье. Но Багрянов не замечал зеленой весны. День-деньской он видел только пахоту, от которой над трактором и сеялками поднималась пелена пыли, он видел рычаги в своих руках да ощущал нещадно палящее солнце. Он засевал за световой день каждый раз не менее ста гектаров, выполняя полторы нормы. Обедал всухомятку, на ходу. Когда совсем темнело, останавливал трактор, при свете фонарей осматривал и заправлял его, не отходя от пахоты, выливал на гудящую голову несколько ведер воды, нехотя опоражнивал миску мясной похлебки и, прикрывшись курткой, быстро засыпал на мешках с пшеницей. Задолго до рассвета он опять уже был на ногах. «Железный парень!» — восхищались им лебяженцы.