Но как это трудно, да еще в невероятной спешке, да еще в темноте, заново прокладывать путь в камышах, по заброшенной тропе! Деряба не бежал, а летел, будто выброшенный из трубы, запинался, падал, перевертывался, раздирал камыш руками и зубами. Дерябой двигали уже не его силы (не мог он быть так силен!), а один ужас, беспредельный ужас, превративший все его существо в судорожно конвульсирующий живой ком, завернутый в какое-то тряпье!
Но и ужас не смог вынести обезумевшего Дерябу из камышей к воде, где он надеялся, опередив преследователей, вплавь добраться до лодчонки и потом скрыться на другой стороне озера. Через какое-то время Деряба оказался на плавучей лабзе, которая ходила под ногой ходуном, зыбилась, хлябала и оседала иногда так глубоко, что хоть грудью ложись на бугор, поднимающийся перед тобой. Деряба почувствовал, что еще несколько секунд — и он упадет, харкая кровью. Он провалился в лабзе до колен, ухватился обеими руками за камыш и, покачиваясь из стороны в сторону, хрипя всей грудью, продержался так на ногах более минуты. Он старался вслушиваться, но ничего не слышал, ничего: на всю степь стучало одно его сердце! Он не слышал даже того, как из-под ног у него с шумом, с криком вырвалась кряква.
Дальше Деряба уже не бежал, а только шел, хрипя, как загнанный лось, раздирая камыши. Оставалось не так уж далеко до плёса, когда он почувствовал, что его нога вдруг ушла под лаб-зу, — она была здесь особенно хлябкой. Деряба не успел крикнуть: лицо ободрало корнями камыша, омыло вонючей водой…
На том месте, где провалился Деряба, несколько секунд то тут, то там вздрагивала лабза и встряхивался камыш, и еще одна кряква, заорав как полоумная, сорвалась с гнезда и унеслась в вечернее небо.
Поздним вечером Леонид Багрянов после облавы на Бакланьем и безрезультатных поисков Дерябы усталый, мокрый до пояса, с исцарапанным о камыш лицом возвратился в Заячий колок. Приехал он на коне из табуна Иманбая. Передав повод своего жеребчика Гаязу, который сопровождал его, поблагодарив за услугу и пригласив молодого табунщика держать связь и дружбу с новоселами, Леонид с трудом поволок ноги к палатке, где в раскрытом оконце виднелся свет. «Не спят, — мельком отметил Леонид. — Меня поджидают». Леонид думал, что кто-нибудь, услышав радостный визг Дружка, вьющегося вокруг него, вот-вот выбежит навстречу из палатки. Но никто не выбегал. Совсем рядом с палаткой, у березы, где висел отвал, служивший бригаде колоколом, Леонид вдруг увидел в темноте двух чужих оседланных коней. «Кто бы мог быть? — начал он гадать. — Не Громов ли? Кажется, его кони-то?» Он завернул к березе, чтобы получше разглядеть коней, и оказался совсем близко от раскрытого оконца палатки, в котором при свете коптилки виднелись вихры парней да девичьи кудри. И тут же он весь обомлел, услышав в палатке негромкий, дорогой голосок Светланы.
— А вот у них же, в ауле!.. — говорила она приподнятым голосом, кому-то отвечая. — Они и лечили!
— Мы все лечим, — Послышался голос старого казаха.
— Ой, сколько они помучились со мной, если бы вы знали! — продолжала Светлана. — Там у них хорошая такая, добрая бабушка… Она не отходила от моей постели! А есть у них внучата-близнецы… Вот такие… Черноглазые, шустрые! Так они все кумысом меня угощали… Вот и тащат чашечки, вот и тащат, и все лопочут, лопочут!
— Хвалишь, а зачем не осталась? — с некоторой обидой спросил казах, как спрашивал, вероятно, не однажды. — Тебя мы хотели в ауле оставлять, ты знаешь…
— Да, ой, как они оставляли меня! А внучата как ревели! — Светлана даже всплеснула руками. — Ну, не сердитесь, дядя Сапаргалей… Я ведь вот совсем недалеко от вас. Буду в гости приезжать.
— Приезжай обязательно.
— Я никогда вас не забуду.
— Спасибо за доброе слово.
— Только ведь я не могла не вернуться сюда, дядя Сапаргалей, — вновь продолжала Светлана, но уже совсем негромко и задумчиво. — Хотя я, если признаться, про себя-то считаю, что я сюда не вернулась, а приехала впервые… — Помолчав, она добавила, обращаясь к бригаде: — И вас всех очень прошу: считайте, что я только что приехала сюда из Москвы, только что!..
— Зачем же так? — спросила Феня Солнышко.
— А так и есть.
Дальше у Леонида уже не хватило сил стоять близ оконца и слушать слегка начинающий подрагивать голос Светланы, хотя он и звучал для него милее всякой соловьиной песни. Поминутно протягивая вперед руки, чтобы не наткнуться в темноте на деревья, он пошел от палатки в глубину колка. Но одной березы он все же не смог миновать — она вдруг, даже испугав его немного, оказалась в его объятиях. И тогда Леонид, устало прикрыв глаза, надолго, очень надолго прижался небритой щекой к ее гладкой, прохладной, нежнейшей коре.
В положенный срок на вспаханной и засеянной целине взошла пшеница. Вскоре она уже шагала по черной, хорошо прогретой солнцем пахоте бесконечными стройными шеренгами, как ходили когда-то в атаку войска. С каждым днем ее движение нарастало, становилось мощнее, неудержимее, отчаяннее, и пришло время, когда пшеница будто хлынула под ветром по степи, подобно могучей зеленой лавине, вырвавшейся из недр самой земли.
Все бригады совхоза имени Зарницына, закончив сев, с неделю отдыхали, любовались первыми всходами на созданной своими руками пашне, знакомились с ближней степной округой, а потом, приведя в порядок тракторы, вновь начали штурм целины. Под знойным солнцем, которое теперь палило совершенно нещадно, целина быстро высыхала и твердела. Вновь заточенного лемеха хватало лишь для одной смены: затвердевшая, проросшая травами земля будто сжигала железо. В Заячьем колке, который стал центральной усадьбой совхоза, день и ночь гремела, лязгала, дышала огнем кузница.
В середине лета, когда вся целина вокруг Лебединого озера была поднята и бригады перешли на залежи, с которых убиралось сено, часть людей была отозвана на строительство усадьбы. На помощь молодым новоселам прибыл также большой отряд строителей из Барнаула. По всему Заячьему колку, в тени ветвистых берез, будто грибы, поднялись палатки. В колке стало необычайно людно и шумно. В короткое время вся обширная площадка, отведенная под усадьбу совхоза, была завалена штабелями деталей для сборных домов и строительными материалами, доставленными со станции Кулунда, и штабелями сосновых бревен из лебяженского бора. От зари до зари не прекращался здесь грохот, гвалт и стук топоров: новоселы торопились поставить первые жилые дома еще до начала жатвы.
За горячей работой на строительстве и на пахоте молодые люди не замечали, как летит время и как растет пшеница. А росла она, особенно после обильных июльских дождей, так невиданно буйно, что этим не могли надивоваться старожилы Алтая: никогда еще им не приходилось видеть такое чудо в своей степи. Выметав колос, пшеница некоторое время волновалась под ветром, будто ей не хватало простора, а когда подернулась позолотой — отяжелела и уже заколыхалась, зашумела спокойно и могуче, как море. И тогда откуда ни возьмись здесь появились молодые, только что покинувшие гнезда чайки. Целыми днями они неутомимо и стремительно носились над пшеничным половодьем, то взмывая в небесную высь, то касаясь крылом золотой волны.
1954–1959 гг. Алтай — Москва
Михаил Семенович Бубеннов
ОРЛИНАЯ СТЕПЬ
Зав. редакцией В. Ильинков Редактор Л. Белов
Фото Н. Кочнева
Сдано в набор 7/1II 1960 т. Подписано к печати 7/1У 1960 г. А-00373. Бумага 84Х Юв'/к — 5 печ. л. = 8,2 усл. печ. л. 10,6 уч. — изд. л. Тираж 514000 экз. Заказ № 562.
Гослитиздат. Москва, Ново-Басманная, 19.
Ленинградский Совет народного хозяйства. Управление полиграфической промышленности. Типография № 1 «Печатный Двор» имени А. М. Горького. Ленинград, Гатчинская, 26.
Обложка отпечатана на 1-й фабрике офсетной печати Управления полиграфической промышенности Ленсовнархоза. Ленинград, Кронверкская ул., 9.