Целых шестнадцать дней, пока не приехал отец.
Марк слетел с крыльца навстречу спешившемуся князю. Гомонили солдаты, бежали к ним женщины, подхватив подолы. Князь же холодно глянул на наследника – тот опешил и, вместо того чтобы обхватить с разбега могучую фигуру, замер.
– Иди за мной, – бросил отец.
Княжич заспешил в кабинет, лихорадочно вспоминая: нет ли за ним какой вины? Случайно развалил крышу овина, когда тренировался прыгать с высоты в седло, но дыру уже заделали. Больше никаких прегрешений Марк не помнил.
Отец отпер кабинет, прошел к столу. Велел:
– Дверь прикрой.
Марк потянул на себя створку, потом шагнул к отцу, глянул непонимающе-обижено.
Удар тяжелым кулаком сшиб с ног, княжич отлетел, впечатался спиной в дверь – больно вонзилась между лопатками ручка. Закапала на рубашку кровь из разбитого носа. Марк коснулся лица ладонью, глянул на испачканные пальцы. Если бы не боль, то решил бы – снится кошмар. Ни разу в жизни отец не поднимал на него руку. Княжич вскинул голову: и не смотрел с такой ненавистью.
– Папа?!!
Пощечиной мотнуло голову. Но тяжелее удара обрушилось выплюнутое князем:
– Ублюдок!
Душисты вечера на миллредской границе, в других землях уже осень вовсю царствует, а тут – лето. Деревенька в садах утопает, в поле разнотравье: вдохни – и как густого квасу напился.
Прохладный аромат вливался в окна и слегка перебивал сивушный дух и крепкий запах пота. Потел трактирщик, от страха. Таким уж уродился, что с малейшего испуга тут же проступали темные пятна в подмышках и прилипала рубаха к спине. А сейчас даже борода взмокла: второй день сидит незнакомый князь с солдатами в маленьком заведеньице и хлебает такое пойло, что люди его поначалу морщились и обильно закусывали переперченными колбасками.
Страшно трактирщику. Да не ему одному – из посетителей никто сунуться не решается. Чешет хозяин волосатую грудь под мокрой рубахой: какой убыток! Тимофей-батюшка, покровитель пресветлый, убыток-то какой. Жена с базара прибежала, говорит, мол, беда у соседей: нашли старую медуницу задушенной в ее собственном доме. В другой вечер в трактире не протолкнуться было бы, все мужики бы сошлись новость обсудить. Чай, не бабы, в базарной пыли топтаться, языками чесать. Мужская беседа требует обстоятельности, да чтобы пивом ее смачивать или чем позабористее. А теперь наверняка у вдовушки Ягудки сидят, ох язви ее! Самогон у нее – и вполовину крепости не догонит, а все лучше там, чем рядом с грозовым князем.
Трактирщик потоптался за стойкой. Потом все-таки двинулся к столу, издали навесив самую угодливую из улыбок. Поднял голову князь, таким взглядом одарил, что пот аж с усов закапал. Мыши от коршуна так не шмыгают, как мгновенно мужик испарился.
Князь Крох брезгливо поддернул заляпанный пивом рукав. Темно-коричневое пятно напомнило все то же: глаза медуницы, смотревшие с жалостью. Будь проклят тот день, когда услышал Дарий, что не лечит никто бессонницу лучше, чем миллредские желтоволосые потаскухи! К лекарю идти на такое жаловаться – вот уж недостойно солдата. Да еще прицепится с дурацкими вопросами: не гнетет ли что князя? Скрипнул Крох зубами: посмотреть бы на того, кто бы четыре года заговор крутил и спал бы спокойно.
Медуницу специально выбирал: чтобы в деле своем толковая была, а в остальном нетрепливая. Впрочем, даже если и ошибся, беда не велика. Бабой больше, бабой меньше. Отправился к ней на всякий случай один, по темноте задами прошел. Остальным велел за околицей ждать. Не привечали в Миллреде чужаков, как чуяли, пчельи дети. И нельзя пока силу им показать, пусть потешатся напоследок.
Сука! Водила сухонькими ладошками, трясла распущенными волосами, словно девка, а не старуха. А потом и выдала:
– Зубом ты, князь, маешься, но не печалься, – тронула улыбка темные сухие губы. – Зуб тот мудрым зовется, скоро выйдет наружу и боль пройдет. Хуже, что усталость в тебе копится, отдохнуть пора, а то и ночной покой не вернешь, и дневного не будет. Ребро к дождю ноет, да, князюшка?
– Да, – кивнул Дарий; сломали ему ребро лет десять как.