— Чего изволите?
— А прочитайте, будь ласка, что выгравировано на этом бокале, — подал он чашу писарю. — А то тут такая вязь, что я и не пойму…
— С величайшим удовольствием! — сказал писарь и, поставив на вытянутую руку блестящую чарку, прочитал: «Герою и кавалеру Петру Кошке от императрицы…»
— Так это же, ваше благородие, из самых царствующих рук, — посмотрел он с уважением и завистью на Петра. — Даже, знаете, страшно держать эту штуку. Ведь она была в руках царствующей особы… А вас, — обернулся хитрый писарь к Петру, — разрешите приветствовать, как славного героя — борца за веру, царя и отечество. Я, к слову, уже прослышал, что вернулся какой-то воин из севастопольского сражения… За огромнейшую честь для себя буду считать отведать из этого царственного бокала услаждающего напитка. Хе-хе… За честь… Именно.
— Что ж, это можно, — хитро улыбнувшись, сказал Петр и повел станового и писаря в корчму.
Через какой-нибудь час из корчмы первым выполз писарь и тут же, зацепившись за порог, свалился возле тына, что-то неразборчиво бормоча. Вслед за писарем Петр вытянул станового пристава. Пристав, цепляясь шпорами за саблю, еще пробовал стать навытяжку, но напрасно. Глаза его потемнели, и голова качалась во все стороны.
— Добро, — сказал матрос. — Отнесу я тебя на протрезвление, может, разумнее станешь…
Он ловко, как захваченного в плен, закинул за спину обмякшего пристава и направился с ним вниз, к пруду. За Петром ватагой бежали дети.
Около пруда матрос постоял немного, выбирая место, а затем свалил пристава туда, где лежало больше всего свиней. Пристав шлепнулся в жидкое болото, даже брызги разлетелись. Высокая фуражка с белой кокардой и блестящим козырьком слетела с головы, упала поодаль в болото. К ней тут же подбежал поросенок понюхал ее, схватил зубами за козырек и понес прочь.
— Когда свиньи сносят сор, на холод потянет, — засмеялся пожилой крестьянин.
Кто-то одобрительно прыснул, другие же поспешно стали расходиться, опасаясь, чтобы их не застали на этом месте.
Петр, отряхнув штаны, медленно пошел над прудом. Впереди, между лозами, снова раздалось знакомое пение:
Это была та самая песня и тот самый голос, запомнившийся Петру с памятного вечера в хате Ивана Грищенко. И Петр тихо подхватил песню:
Голос Петра слился с девичьим голосом в грустную мелодию. Между лозами мелькнули красные и розовые ленты, бедный домотканый передник и красивое девичье лицо: искристые черные глаза, золотистый румянец щек, высокий чистый лоб… Петр ускорил шаг.
— Дядько Петро! — окликнул чей-то детский голосок.
Матрос остановился. К нему подбежал маленький Гаврилко.
— Где это ты потерялся, друг?
Не отвечая на вопрос, мальчик быстро заговорил:
— То про вас старый Юхим пел песню? Я все запомнил… Все. Слово в слово. Когда вырасту, тоже буду петь о вас песню и буду таким, как вы. Ей-богу! И пристава так, как вы, в болото брошу, чтобы людей не бил да не мучил…
Петр поднял Гаврилку на руки и молча поцеловал в лоб.
Так стояли они над рекой, которая бежала вдаль и лизала берег у их ног зелеными языками волн. Рядом, в кустах, неугомонно трещали воробьи.
— Дядько Петро! — мальчик прикоснулся к локтю своего старшего друга. — А правда ли, что для людей скоро будет воля? Вы не слышали?
Матрос повернулся к мальчику и увидел, что прямо к ним спешит тот самый человек с курчавой бородкой, что вступился за кобзаря.
— Благодарю вас, что и вы поддержали правду, — сказал подошедший взволнованно. — Вы только что прибыли, а о вас уже идет слава как о поборнике правды. Только будьте осторожны. В Сибирь дорога становится все шире… Чтобы и вы ее не померяли…
Петр подумал, поправил бескозырку на голове и ответил:
— Здесь вот мой приятель, — он показал на Гаврилку, — спрашивает, скоро ли воля выйдет людям. Так вот я скажу и ему и вам… не знаю… не знаю, как вас там величать…
— Величайте просто — Андреем Васильевичем. Учитель я… Детей учу…
— Так вот, Андрей Васильевич, я думаю, что царь-батюшка не без милости. Должен людям волю дать. Вот только становые чтобы от мужика ее не закрывали, потому что он, отец, не везде видит…
— Эх, друг мой, — учитель положил руку на плечо матроса. — От царя добра ждать — что в неволе стонать… Поверьте мне…
Солнце, спускаясь, уже коснулось зеленых верхушек деревьев, густо забрызгав село красным светом заката, и казалось, что там, за садами, разгорается пожар. На церковной колокольне глухо ударил колокол. Его звук медленно поплыл над склонившимися почерневшими хатами крепостных. За ним другой… Третий…