— Не таких колоколов мы ждем! — произнес гневно Андрей Васильевич. — Не таких! Чтобы не к церковной службе они звали, нет… Пусть бьют в набат!
Гаврилко широко раскрытыми глазами смотрел прямо в рот учителю и будто слышал не его приглушенные слова, а могучий и тревожный, как гром, гул колоколов средь бушующего пожара.
МАТРОССКАЯ ГРУША
С давних времен за хатой росла развесистая дикая груша. Дорога она была Петру. Под ней он вырос, качаясь в детстве в люльке, сплетенной из лозы и набитой соломой. Мать, бывало, вспоминала: «Брошу Петрика, а сама на панщину, пока еще не видно есаула. Лежит сердешное дитя, облепленное мухами, перекричит, заснет, потом опять кричит… Когда подрос немножко Петрик, на завалинке спал, тоже под этой грушей. Приплетусь уже в сумерках с панского поля, а он подложит под голову ряднину и уже дремлет, лишь ветви шелестят над ним…»
Вот какая нянька была у матроса.
Стояла груша издавна, стоит и до сих пор. И не раз, возвратясь в Ометинцы, ходил Петр на молчаливую беседу к своей груше. Сядет под ней, прислонится спиной к широкому стволу, обросшему черной растрескавшейся корой, слушает шелест листьев у себя над головой и задумается, задумается…
Сейчас уже по сельским левадам да огородам похаживает осень. Закраснелась вишневая чащоба, пожелтела темно-зеленая листва… Сюда обещал сегодня прийти сельский богатей Максим Друкованый. Он говорил, что у него есть к Петру важное дело. Завернул Петр на свой двор, подминая высокую лебеду, подошел к дереву. На земле густо лежали опавшие кругленькие листочки, как желтые царские медали, и казалось, они не шелестели, а звенели под сапогами Петра. А может, это звенели медали на его груди.
Вот так, Петр! Уже и осень в двери стучит… В какие же двери стучит она к нему? Где та дверь, в его доме? Живет Петр то у Ивана, то у Тымка, то у Андрея. Одному хату покрыл за лето, другому сарайчик починил, третьему тынок смастерил. Так и перебивается матрос с хлеба на воду… Эх, жизнь! Лучше о ней и не говорить. Что-то еще будет зимой? Люди берутся продержать Петра до весны. Зря он сидеть не будет… Или, может, починить свою халупу? Но чем? На что? Да и нужна ли она ему?
Петр взглянул на прогнившую крышу маленькой хибарки, которая наполовину уже ушла в землю. Одеться на зиму Петру не во что — вот в чем вся беда. Бушлат уже Износился, да хотя бы и был новый, какая же зимовка в такой одежонке?
Максим Друкованый обещал дать кожух. Давай, говорит, поменяемся: я тебе кожушину, а ты мне свою хатину. Все равно ветры ее развалят, а дожди размоют… Не будет у тебя ни хаты, ни кожуха. А то хоть оденешься: носить не износить кожух… Максим загребущий… Все трется возле управителя, угождает… Сына, говорят, скоро женить будет, усадьбу новую хочет…
А вот и Максим. Слышно, как шаркает постолами по улице, покашливает. Заворачивает к усадьбе Петра, раздвигает пред собой руками высокую, уже порыжевшую лебеду, колючий осот. Новая соломенная шляпа Максима покачивается над этими зарослями. Наконец и сам он вылезает из бурьянов, его штаны и сорочка облеплены серо-зеленым чертополохом.
— А, трясця его матери с таким двором! — ругается Максим, отрывая от себя чертополох. — Тут среди белого дня можно и гляделки выколупнуть…
Он стоит перед Петром, приземистый, коренастый, на короткой крепкой шее большая голова. Широкий приплюснутый нос, густые сросшиеся черные брови, глаза сердитые…
— Не очень за свои гляделки бойтесь, — говорит Петр. — Вас хоть темной ночью бей лицом в стерню камыша, то и тогда чертяка их не возьмет…
— Ох, Петро, намял бы я тебе за эти слова бока, бисов сын, да счастье твое, что на тебе царские кресты. — При этом слове Максим снял шляпу и перекрестился. — Ну так как же? — кивнул на хату. — Если согласен, то по рукам — и к батюшке… А там уже веди в шинок и ставь кварту водки. — И он начал набивать табаком черную засмоленную трубку.
— Не так жаль мне хату, как жаль грушу, — сказал Петр будто сам себе. — Разрешите же, дядько Максим, изредка приходить, чтобы посидеть немножко под этой деревиной.
— Ну если на тот год уродит, то приходи уж на гнилушки. Что с тобою делать!.. — Максим достал из мошны, висевшей на поясе, огниво, начал высекать огонь. Бледные искры брызнули из-под его черных пальцев.
— Так что же согласен? — богатей раскрыл перед матросом ладонь с растопыренными пальцами.