Парубки столпились вокруг, с насмешкой глядя на Гнатка.
— У него есть чем плюнуть, — крикнул с издевкой низенький весельчак Федько. — Губы как постолы!
Гнатко рванул из рук Петра свою шапку, натянул на голову и весь как будто ощетинился.
— Пан приказал, чтобы она за меня выходила! — выкрикнул он. — Чего же шлендается с тобой? Еще раз подойдешь к ней — я тебе все ребра переломаю!
Злость внезапно оставила Петра, он рассмеялся.
— Ой, ну и храбрый же ты, как вижу! Нужно было тебя в Севастополь взять. От такого мышонка все супротивники, наверное, поудирали бы… А ну, марш отсюда! — вдруг крикнул матрос. — Бегом!
— Если тебе нужно, то удирай, — уже не так храбро ответил Гнатко и на всякий случай отступил немного назад.
Петр схватил его своей железной рукой за воротник, повернул кругом.
— Не хочешь добром — пойдешь силой.
Гнатко упирался ногами, смешно растопыривал руки, что-то кричал и плевался, но матрос неумолимо толкал его вперед.
Сзади хохотали, улюлюкали и свистели хлопцы, а Петр все вел и вел впереди себя зазнавшегося богатейского сына. На улице остановились:
— Иди, да не оглядывайся и больше мне не попадайся! — швырнул матрос своего пленника.
Кто-то со смехом кинул вдогонку шапку:
— Возьми свое добро, а то вороны в нем гнездо совьют.
Как только Петр возвратился обратно, дед Панько снова махнул свирелью.
— Егорьевскому кавалеру — гопак! — крикнул старик и защебетал на калиновой дудочке.
Пошли впляс хлопцы, выпорхнули дивчата, будто небесная радуга рассыпалась на куски и раскатилась по выгону. С присвистом, с шумом кипела в вихре танца вся молодежь. Дивчата разбегались, потом выравнивались в рядок, крутились парами, брались за руки и обегали вокруг парубков. А хлопцы плясали между ними вприсядку с такими вывертами, с такими замысловатыми выкрутасами, что даже дух захватывало. Петр молча смотрел на этот шальной, неудержимый танец, но мыслями все время был с той, которая печально стояла в стороне с заплаканными глазами.
…Уже давно замолкла музыка, потому что дед Панько крикнул:
— Завтра ни свет ни заря будут гнать на панщину, расходитесь, танцоры! А то вот-вот налетит Махлай, и мне не миновать нагаек!
Молодежь, проклиная и пана, и панщину, и господского холуя Махлая, потянулась в село.
Солнце уже село за горой, на небе показался месяц, с полей повеял легкий ветерок, неся пьянящие запахи трав, молодых хлебов и полевых цветов. Последними с выгона шли Петр и Наталка. Объятые нежными душистыми сумерками, молодые люди молчали. Но и молча они продолжали разговор — это говорили их сердца, их руки, как бы невзначай касающиеся одна другой, их взгляды…
Не сговариваясь, повернули в лозы. Река что-то шептала у их ног, вздыхала, ворковала, а вокруг качались густые прутья лозы. Где-то на селе мычала корова, у криницы скрипел журавль, слышался далекий детский плач.
В зеленой чащобе хлопец и дивчина остановились. Он положил ей на плечи руки, а она с тихим рыданием упала ему на грудь. Казалось, слезы текли у нее не из очей, а из самого сердца. Они обжигали грудь Петра, как угли. Он успокаивал девушку:
— Чего же ты, голубка? Стоит ли из-за какого-то там шарлатана томить свое сердце да проливать слезы?
Ласки Петра были сдержанны, нерешительны, а мысленно он целовал Наталку, поднимал ее на руках, говорил ей самые нежные слова. Уже не раз, оставшись с Наталкой наедине, порывался он признаться, что любит ее всем сердцем. Хотелось сжать девушку в объятиях, прильнуть к ее устам, будто к живому источнику. Он чувствовал, как клокочет его кровь, и сердцем угадывал, что то же самое испытывала и Наталка, но при первой же мысли о своих намерениях Петр краснел и сердце его начинало биться тревожно. Ох, что ни говорите, а любовь — это не такое простое дело, не такое легкое, как то кажется вначале. Ей-богу, легче было пробраться в английские окопы средь темной ночи и привести оттуда «языка», чем объясняться в любви… Пусть уж при следующей встрече. Встреч, правда, было не так и много. Проклятущий Гавкун гоняет девушку на самую тяжелую работу, придирается. Не может, видно, забыть встречу с Петром.
Петр и Наталка садятся на широкий пенек у ракитника. Он легонько кладет ей на плечо руку, перебирает толстую девичью косу. А коса шелковистая, нежная, как хорошо вычесанная льняная пряжа.
Наталка вздыхает, приникает к крепкому плечу — возле него спокойно, приятно, радостно. Прижмешься и забудешь про все на свете: и про то, что завтра с росой бежать на панские поля, и про нагайку Гавкуна, и про вечные заботы дома, и про всю крепостную долю…