Когда-то вокруг родной хибары была ограда — старая солома, сложенная вперемешку с мелко изрубленным хворостом, — теперь от этого не осталось и следа. Вокруг росла густая и высокая лебеда, жгучая крапива, большие лопухи, покрытые паутиной. Не снимая ранца, матрос обошел хату. К штанам цеплялся зелено-серый чертополох, из-под сапога шмыгнула ящерица.
Петр оперся на единственный почерневший кол, оставшийся от бывших ворот, еще раз посмотрел на двор, горько усмехнулся: ни кола ни двора… Кол вот есть, а двора в самом деле нет…
Гаврилко, внимательно наблюдавший за своим новым другом, понял, какой глубокой печалью охвачено сердце матроса. Он подошел к Петру и легонько коснулся его локтя:
— Пойдем к нам. У нас за хатой черешни уродили. Красные-красные, аж черные…
Петр пробудился от своих дум, махнул рукой:
— Пойдем, козаче! А уж потом подумаем об этом дворце: что с ним делать и как вообще жить на свете божьем.
…В хату Ивана Грищенко набилось много людей. На полочке, под облупленным деревянным образом, моргал маленький огонек коптилки, по стенам метались причудливые лохматые тени. Вечером Ивана внесли на рядне в хату, положили на деревянную кровать, подстелив ему свежего, душистого сена. В красном углу сидел Петр Кошка в красной сорочке, рядом на колышке висел его мундир, тускло поблескивая при свете коптилки крестами и медалями. Каждый заходивший в хату, сначала крестился неизвестно чему — коптилке ли, почерневшему ли деревянному образу, мундиру ли Петра, или, может, самому Петру, а потом тихо садился там, где видел свободное место: на старой скамейке, на пороге, а то и прямо под стеной.
Петр чуть ли не в третий раз начинал рассказывать о войне, о Севастополе, о том, как бились там русские люди за свою землю.
— А много ли их там было, тех басурманцев? — спросил Тымко Голота, высокий дядько с сухим землистым лицом.
— Тьма-тьмущая, — ответил Петр. — Лезли на нас как саранча. Англичане были, французы, турки, — одним словом, со всего света собрались.
— И что им только там нужно?
— Известно чего: земля наша им очень вкусной кажется.
Крестьяне слушали матроса затаив дыхание, и, когда тот умолкал, в хате царила глубокая тишина. Слышно было, как, полетев на свет, ударился в единственное маленькое оконце ночной мотылек. Возле дымохода жалобно жужжали мухи. Над рекой высокий девичий голос выводил, будто рыдая, печальную песню:
Песня билась над селом, то взлетая, то затихая, как огонек коптилки. Все на миг невольно прислушались. У Петра что-то больно сжалось в груди. Микола Касьяненко, седоусый хмурый крестьянин, сидевший на пороге, вдруг нарушил молчание:
— Вот же треклятая девка, видишь, как снова выпевает! Ей-богу же, к становому попадет, а мне завтра снова ложись под кнут.
Все зашевелились, будто только и ждали, чтобы начать разговор.
— Что ж, землю нашу вы защищали геройски. Это так, — глухо отозвался с кровати хозяин хаты. — Об этом вон старый Юхим, отец Тымка, и думу поет да и на кобзе играет. Но для кого же та земля? Вот о чем скажи, Петро! Ходил ты по свету, разных людей и господ видел — генералов там, может, и самого царя, должен же ты знать, не то что мы. Вот и ты, скажем, защищал землю эту. А где же она у тебя? Она у пана Яловицкого — три тысячи десятин пашни, да еще и лесу столько же…
— Ой, молчи, Иван! — раздался из-за печки голос Оксаны, жены хозяина. — Мало тебе досталось от казаков? Неделю струпья на спине лечишь…
— Нет, теперь уж больше не буду молчать! — выкрикнул Иван. — Хватит!
— А сколько же молчать? — отозвался и Тымко. — Пан Яловицкий в столице роскошествует, посадил здесь управляющего Грунера, а этот собрал себе прислужников, таких, как Гавкун, и прямо живьем шкуру дерут с людей. Хоть бы с басурмана какого-нибудь, а то с христианина. То, видишь, один становой бил людей, а после того пожара и казаков нагнали… Да разве же только у нас? Везде… Где же та воля? Где же та земля?
Петр грустным взглядом обвел хату. Он видел перед собой суровые лица, глаза, пылающие глубокой ненавистью. На печи, свесив голову, лежал Гаврилко и с любопытством смотрел на матроса.
— Земля будет! — вдруг сказал Петр. — Если не мы будем ее иметь, то вон кто! — показал он пальцем на Гаврилку.