Как бы ни хорошо было в самолете, всегда тянет к земле. Какая бы ни была она снежная, пуржистая, нелюдимая, а все-таки дом. Ведь пешеход идет не ради того, чтобы идти. Он несет в себе какую-то цель. Так и летчик живет не для того, чтобы просто летать. Как всякий человек земли, он всегда возвращается к ней.
Но на этот раз земля таила опасность. Не скорость, не небо — именно земля теперь могла похоронить их. И потому необыкновенная сила притяжения появилась в приборной доске, освещенной матовым светом лампочек, в сиденьях, обитых мягкой кожей, в приемнике, связывающем невидимых друзей…
Но никто не обмолвился даже словом об опасности. Каждый хотел показать другому, что страха нет, что посадить самолет на одну лыжу можно — садились же другие! Каждому даже хотелось улыбнуться. Но улыбка никак не получалась.
II когда за иллюминаторами побежали знакомые торосы, мелькнули вросшие в сугробы домики с мачтами и трепетным флажком, то сознание каких-то недоделанных на земле дел вдруг заглушило страх. Привычно свистел навстречу ветер, и бортмеханик тихо убирал газ. Привычно опускался самолет и плавно выравнивался над землей… И это чувство знакомого, известного до мелочей дела возвращало людей к трезвому решению. Пилот давит на левую педаль и склоняет штурвал влево. Самолет, как птица с перебитой ногой, скачет по аэродрому, наклонившись набок и теряя скорость. Но вот уже штурвал становится непослушным, пилот чувствует себя всадником, из рук которого бешеный конь вырвал узду. Самолет кренится в другую сторону, ищет несуществующей опоры. Он мчится еще достаточно быстро, но, наверное, и он хочет уцелеть. Мгновение самолет держится из упрямства и наконец тяжело опускается на крыло, взвихрив сугроб. И машина, и люди сделали все, что могли. Если не считать прорванного крыла и сломанной стойки, машина почти не пострадала. Она замерла, опершись на плоскость, и винт еще несколько секунд вращался, так и не зацепившись за землю.
…Сейчас я лечу на этом самолете. Ему залатали крыло, поставили новую стойку. В кабине ворох вещей, которые могут пригодиться на льду. Все закреплено тросами. Даже гитара — неизменная спутница механика — надежно привязана к шпангоутам фюзеляжа. Механик, несколько полноватый и неуклюжий парень, подсоединяет к печке шланг, и из него рвется маслянистый, горячий воздух, быстро нагревая кабину.
Вчера в гостиной летного общежития он играл на гитаре. По окну стучала пурга, и к стеклу липли тяжелые влажные хлопья. А он исполнял «Весенний вальс». И в комнату, тесную от того, что собрался сюда весь народ, казалось, пришла весна. Она трепетала в задумчивых глазах, в блуждающих улыбках, в сердцах, спрятанных под меховыми рубашками.
Сам бы Иванов-Крамской позавидовал такой аудитории. Суровые люди, прошедшие через многие беды, знающие цену любви и разлуки, не шелохнувшись, слушали мелодию. Она вливалась в их души и звенела там новыми, еще более властными, звучными струнами.
Гитаристу бы учиться в консерватории, а он выбрал другой путь. Ледяные края. Что привело его к ним? Деньги, слава или волнующая новизна ощущений?
Он придумал такой аргумент: надо же и здесь кому-то работать… А мне кажется, жизнь стала бы намного светлее, если бы нам смотреть на нее не прищурившись, а во все глаза. Скитания, постоянное видение нового — не они ли открывают нам мир, до этого незнакомый? Не они ли оттачивают воображение, и тогда каждая вещь — будь то неизвестная звезда или лес, оставшийся в воспоминаниях, обычный камень или незабудка с тонким и милым запахом — приобретает более значительный смысл.
— Так ли это? — спрашиваю себя и молча смотрю в круглое оконце.
За иллюминатором пустыня. Летит и летит самолет, ввинчиваясь гулким винтом в прозрачный воздух, а пустыня не кончается. Бледным лицом прижалась она к такому же бледному небу, и, видимо, самолет ей кажется неожиданным, неприятным вторжением, третьим лишним, от которого она хочет спрятать свою красоту. Солнце за облаками походит на кляксу белил, не радует красками. Нет, видно, не в деньгах, не в благополучной жизни, а именно в познании неизвестного и заключается смысл жизни тех, кто склонился над штурманским столиком, кто бодрствует у рации, кто разбросан по скучным зимовкам, по островам и землям, не знавшим тепла.
На месте второго пилота сидит Брыкин. Сегодня он на правах опытного полярного аса проверяет, как летает молодой командир корабля, опыт у которого пока небольшой, особенно в полетах над Арктикой, хотя и он уже побывал в острых переделках и с честью вышел из них. Но учиться ему еще надо, и поэтому Брыкин нет-нет да и скажет, показывая вниз: