— Уж не думает ли он садиться? — недоуменно переглядываясь, говорят солдаты.
И в самом деле, самолет все опускается и опускается, словно присматривается: хороша ли площадка для приземления.
Через минуту-другую он скользит колесами по земле, катится, вздымая за собой облако пыли. Тихонов, Буткин, Власов бегут к самолету. Солдаты спешат за ними, одни в строю, другие свободно.
Из самолета выпрыгивают пилот, штурман, бортрадист. Командир корабля, офицер с лейтенантскими погонами, спрашивает приближающихся:
— Товарищи, чье это хозяйство? Нам нужен майор Тихонов.
— Вы не ошиблись. Я майор Тихонов, — говорит комбат.
— Я же говорил тебе, Виктор, что прямо в середину батальона тебя привезу, — смеется штурман, кудрявый юноша, поглядывая на лейтенанта.
— Воду вам привезли, товарищ майор. Сам командующий послал. Кроме того, два тюка сегодняшних газет, — говорит командир корабля.
Тихонов бросается к летчику, обнимает его.
— Ну, выручили вы нас! Спасибо! И командующему спасибо. Какие генералы у нас, а? Я ведь ничего не просил, ни на что не жаловался…
Солдаты уже окружили самолет. Весть о том, что самолет доставил воду, передают из уст в уста, загоревшие липа словно расцветают от широких, простых улыбок.
Пока воду переливают из жестяных бочонков в деревянные бочки, стоящие на телегах, солдаты читают газеты, пахнущие еще свежей типографской краской.
На первой полосе напечатано сообщение Советского информбюро о положении на фронте. Буткин прочитывает его вслух, комментирует краткими замечаниями, потом спрашивает летчиков:
— А где вы побывали, товарищи, что повидали?
Летчики смеются, и штурман, встряхивая кудрявой головой, говорит:
— А вы спросите нас, товарищ капитан, где мы за эти дни не бывали? Харбин бомбили, Маньчжуро-Чжалайнурский укрепленный район бомбили, десанты сбрасывали, горючее передовым танковым отрядам возили, водичкой вашего брата пехотинца снабжали, медикам лекарства возили… Да где мы только не побывали?!
Штурмана слушает не только Буткин. Солдаты оторвались от газет, затихли, смотрят на летчиков с изумлением и завистью. «Счастливцы эти крылатые люди!»
— А как там наша пехота воюет? — спрашивает Тихонов.
— Дают самураям дрозда! — восклицает командир корабля.
Он рассказывает о героях, прорывавших маньчжуро-чжалайнурские укрепления. Долговременные сооружения здесь имели мощные прикрытия. Толщина их достигала двух метров. Много было подземных казематов и много амбразурных дотов. Ничто не устояло перед натиском советских воинов.
Дослушав до конца рассказ летчика, солдаты говорят:
— Вот это воюют люди! А у нас воды на один день не хватило — и уже скисли!
Но ни пехотинцам, ни летчикам нет времени затягивать разговор. Опять ревут моторы. Самолет несется по степи, отрывается от земли, делает над батальоном прощальный круг и ложится на свой курс.
Проводив его взглядами, солдаты наполняют фляги водой. Батальон выстраивается в походную колонну. Тихонов подает команду, присматриваясь к солдатам, говорит Буткину:
— Сегодня, Петр Петрович, километров на шестьдесят рванемся вперед. Ты смотри, какое у людей боевое настроение!
Замполит согласно кивает головой.
4
Егоров не устает размышлять. Хотя забот у комроты прибавилось, времени на это хватает. Увлекшись мыслями, легче идти.
Степь, ее однообразная безграничность рождает ожесточение. Временами заболеваешь от пространства — глаза ищут опоры, появляется неутолимая жажда лесных запахов и лесной прохлады. Простор степи, воспетый тысячи раз поэтами, изнуряет, как пытка.
Когда можно, Егоров идет с закрытыми глазами. Шагнет три-четыре шага, посмотрит, гладко ли впереди, и опять закроет глаза.
Никогда ранее не испытывавший склонности к литературному творчеству, он пользуется сейчас, на привалах, свободной минутой, чтоб занести в толстую записную книжку свои мысли и впечатления.
«Внутренняя Монголия. Стоянка в степи возле безвестного озера Табун-Нур.
Сегодня тридцать пять лет. Отправляясь в тридцать шестое путешествие вокруг солнца, хочется прожить сто лет! Берусь подсчитывать: в 1950 году мне будет сорок лет, в шестидесятом году — пятьдесят лет, в семидесятом году — шестьдесят лет, в восьмидесятом году — семьдесят! Но это еще не предел. Сколько же я могу сделать нужного людям, если доживу до тысяча девятьсот восьмидесятого года! Много! Мир широк, и его широта захватывает… Иду в свой тридцать шестой год полный дум, поисков и надежд».