Здесь сгорел Гачул Бадраф.
Здесь Агамемнон Галиуэлл сгорел.
Здесь сгорел Дмитрий Тотергав.
Здесь сгорела Мальма Олуджи.
Здесь сгорел Голкар Омоненко.
Здесь сгорел Леонал Балтимор.
Здесь Алиния Хосподол сгорела.
Здесь Таня Кабардян сгорела.
Здесь сгорел Айиш Омоненко.
Здесь Макрамьел Вулвай сгорел.
Здесь Гадурбул Озгок сгорела.
Здесь сгорела Маруся Василиани.
Здесь Марио Грегорян сгорел.
Здесь Горгил Чопал сгорел.
Здесь Манаме Адугай сгорела.
Здесь сгорела Буйна Йогидет.
Здесь сгорел Доди Бадаримша.
Здесь Алма Бахалян сгорела.
Здесь сгорел Дудар Брол.
Здесь Ханалгуд Болгорджи сгорел.
Здесь Дражда Бударбай сгорела.
17. Пепел (6)
Голливог пробурчал что-то не очень внятное; Гордон Кум бросил на него усталый взгляд, затем посмотрел вдаль, в сторону горизонта. Горизонта, собственно говоря, уже не существовало. Казалось, мы очутились на дне какого-то таза с туманными стенками, растворяющимися в парадоксальной полутьме, которая была не мраком, не сумраком, а чем-то вообще неописуемым на обычном языке гоминидов или родственных им существ. Мир, пространство которого по природе своей искривлено, концентрировал здесь всевозможные непонятные кривые и утрировал их таким образом, что угольная чернота и свинцовая серость, обозначавшие его зримые пределы, не были характерны ни для земли, ни для неба. Открывая глаза для ознакомления с пейзажем, сразу хотелось перенести внимание на не очень удаленные детали, дабы не смущать себя этой космической несуразностью. Вокруг Гордона Кума не было ничего, лишь грубая пепельная панорама, которая никак не кончалась и в то же время казалась вмурованной в стену из непроницаемых туч. Восприняв внутри себя образ голливога и этой не поддающейся определению перегородки, он захотел прикрыть глаза. Потом перевел взор на более близкий предмет. Среди руин еще торчало несколько фасадов, и на одном из них, самом высоком, какой-то человек возобновил свое медленное и абсурдное восхождение.
Гордон Кум долго следил за его продвижением. Человек поднимался с альпинистскими предосторожностями, не сползая вниз, но с остановками, которые казались очень долгими, словно в эти промежутки времени он отказывался от любых движений и поддавался действию радиации, уже не делая вид, что сопротивляется. Затем он оживал и с удвоенной энергией карабкался еще два-три метра, на этаж выше, определяя своей целью следующее окно, до которого добирался изнуренным, после чего усаживался между двумя безднами и застывал, видимо, испытывая желание покончить со всем этим, завалившись в ту или иную сторону.
Просидев какое-то время в неподвижности, он вновь зашевелился. Гордон Кум увидел, как он помялся в мучительной нерешительности, а затем полез к следующему этажу. Каждые пройденные пол метра были подвигом. Над ним находилось окно, которое, должно быть, соответствовало седьмому или восьмому этажу. Несколько долгих минут он провисел на подоконнике, потом нашел опору для ног и подтянулся. Затем совершил чудесный рывок и забрался в этот проем, выше которого не было ничего, только потухшее размытое небо. Он уселся, ногу перекинув на одну сторону, другой ногой болтая на той, где раньше была, наверное, квартира или коридор, а сейчас — ничего, кроме провала.
Над разрушенным городом было тихо, и вдруг все услышали, как человек что-то закричал.
— А этот-то, что он кричит? — спросила малиновка.
Минут тринадцать или четырнадцать царило молчание.
Человек опять закричал.
— Здесь сгорел Леонал Балтимор, — кричал мужчина.
— Это ты кричишь? — спросил голливог.
— Нет, не я, — сказал Гордон Кум. — Слитком далеко. Оттуда я кричать не могу. Это кричит тот человек.
— Это кричит тот человек, — подтвердила малиновка.
— Видишь, — сказал Гордон Кум. — Это не я.
— А я-то подумал, — сказал голливог.
Тот человек на восьмом этаже был едва виден. Он уже не кричал. А через какое-то время исчез. Возможно, провалился в пустоту, и никто не видел его падения, или же перелез на другую сторону фасада.
— Интересно, что же он кричал, — сказала малиновка.
— Он напомнил мне о Леонале Балтиморе, — сказал голливог.
— О ком? — спросил Гордон Кум.
— О Леонале Балтиморе, — сказал голливог. — Об одном из наших товарищей.
— Я уже не помню, — сказал Гордон Кум.
— А я еще немного помню, — сказал голливог. — Один из наших товарищей. Он не состоял в Партии, но все считали его одним из наших.