Он шел без остановок, в лихорадочной нервозности, со сжимающимся от страха сердцем, встревоженный пустотой этой дороги, которой надлежало быть шумной, оживленной или хотя бы частично занятой обезумевшими группами, беженцами. Эта пустота была невыносима. Она означала, что там, в нашем городе, случилось что-то ужасное, случилось зверское истребление, не оставившее в живых никого, кто был бы способен пуститься в путь, дабы избежать ада. Трижды он встречал конвои военных машин, среди которых заметил и автомобили международных организаций. Ни армия, ни гуманитарные организации явно не собирались оставаться в зоне операции и брать на себя постоперационные работы.
Причиной, по которой Гордон Кум не погиб под бомбами, было задание, которое он выполнял в Олуджи как раз тогда, когда здесь произошел воздушный налет. Пока Гордон Кум карал начальника лагеря, разошелся слух о том, что наш город разбомбили экспериментальными метательными снарядами, отчего он мгновенно превратился в стекло, и что подобные удары враг намерен нанести по всем населенным пунктам области. Олуджи и соседние городки тотчас охватила паника. Оставив позади себя труп начальника лагеря, а рядом с ним брошюру Партии, излагающую нашу программу минимум, Гордон Кум уже через несколько минут оказался на улице, в окружении истеричных и растерянных толп, которые растекались по ветхим автодорогам и рельсовым путям, устремляясь наугад куда подальше. Он не последовал за всеми. Ему надлежало представить Партии рапорт о своей деятельности, отчитаться в выполнении задания, но самое главное, там все еще оставались Мариама Кум, Сария Кум, Иво Кум и Гурбал Кум, его жена и его дети. Он не представлял себе, как можно бросить их всех четверых в пепельном небытии, под горящими руинами, где единственным утешением служил остаточный гул после экспериментальных бомб. Он должен был идти к ним, и, даже если бы не удалось вытащить их из-под обвала, оставаться рядом и говорить с ними.
За ограждением проспект был усеян всевозможными обломками. Усыпан стеклом, металлом, штукатуркой и фрагментами, среди которых находились и те, которые еще несколько часов назад были органическими и даже принадлежали телам позвоночных, наделенных языком, что придавало пейзажу мрачный вид могильника под открытым небом. Так проспект тянулся две сотни метров. Дальше начиналась какая-то совершенно неразличимая углистая масса. Дальше проспект обрывался. Дороги уже не было. Преодолев первую всклокоченную груду, мы вышли на неописуемый пустынный простор. Начиная с этого места, все руины расплавились и спеклись одна с другой. Они уже не подчинялись никакому градостроительному плану, они отрицали существование улиц, проходов, перекрестков. На них не удавалось наложить изначальный образ нормального города с рядами высоких зданий, с гетто, кишащими жизнью, и палаточными городками, управляемыми благотворительными организациями.
Гордон Кум поздоровался с ополченцами гражданской обороны, и какое-то время они удрученно рассматривали пейзаж, который уже ни на что не походил и в котором жители были все без исключения поражены огнем, расплавлены и погребены. Под утро ополченцы установили заграждение, чтобы удерживать несознательных, идущих на руины, а также принимать тех, кто мог оттуда выбраться. Но с той стороны пока никто к ним не выходил. Ни один уцелевший пока не появлялся.
— Ни звука, — подумал Гордон Кум. — Ни стона, ни крика боли.
Ничего. Давящая тишина.
Утро едва высветлило горизонт.
Затянутое небо предвещало день без солнца.
Изнуренный ночным переходом, Гордон Кум слышал свое дыхание, шумное и прерывистое. Он знал, что такое ужас, всю свою жизнь он провел рядом с горем и смертью, и его собственная политическая ангажированность заключалась в том, чтобы подниматься из этих глубин отчаяния — хотя бы для того, чтобы покарать двух-трех ответственных лиц, однако здесь даже у него перехватило дыхание. Он был в смятении. То, что угадывалось за ближними кучками, казалось невероятно жутким. Он не мог это вообразить, не мог допустить саму мысль об этом, и это вызывало в нем ощущение глубокой подавленности. Было бы лучше завопить или зарыдать, но он не делал ни того ни другого.
Вдали потрясенный воздух возносился в сторону серого неба. Город сгорел до основания, но, по словам ополченцев, пожар длился каких-нибудь десять-пятнадцать секунд, не больше. Пламя и дым мгновенно растворились, словно их поглотила космическая черная дыра. И теперь, спустя много часов, в это раннее слегка туманистое утро уже ничего не дымилось.
Вот на что все они смотрели: на мерзкое бугристое пространство, заменившее город, и на полное отсутствие дыма.