— Я казнил Мюллера, — сказал гомункул. — Он пытался убежать, но я его догнал. Грязное дело.
Гордон Кум закашлялся. Прошло долгое время, с хрипом, кровавым отхаркиванием, одышкой.
И так мрачное небо продолжало темнеть.
Прошел час, может быть, два. Время стояло, день словно застыл в сумерках, которым не было конца.
— Грязное дело, — сказал гомункул. — Дрались мы грязно. Но я его казнил.
После этого Гордон Кум задумал изложить подробности. Его задание было целой чередой разных событий. До того как пройти на виллу Мюллера, ему пришлось целый вечер прождать внутри психиатрического комплекса, пристроенного вплотную к его имению. За ним увязалась какая-то сумасшедшая, вполголоса декламировавшая странные инструкции и лозунги. Чтобы она не пошла за ним к Мюллеру и не сорвала операцию, ему пришлось обойтись с ней грубо. Он с трудом навязал ей свою волю, так как она была упряма и не боялась его. Затем ему пришлось убить орлов, выдрессированных для защиты хозяина. Уже в доме ему пришлось драться с Мюллером; он его задушил, он воткнул ему в горло нож. Мюллер умер не сразу. Пришлось затыкать ему рот, добивать совершенно омерзительным способом.
Вот что он хотел сказать.
Фигурка из гудрона помялась и замолчала.
— Тебе ведь есть о чем еще рассказать, — сказала она.
Гордон Кум изможденно сник.
— Я казнил Мюллера, — выдохнул он. — Вот и весь рассказ.
Потом его вырвало.
Затем небо раздавило землю. Все было черным. Гордон Кум дышал лишь в те редкие моменты, когда специально заставлял себя это делать.
— Там сгорела Мариама Кум, — прошептал он.
— А ты, — произнес гомункул.
— Что я, — произнес Гордон Кум.
25. Чтобы рассмешить всех
В дни официальной церемонии люди наугад выбирали среди нас того, кому доведется играть роль красногвардейца, не выброшенного на свалку истории. Для участия в жеребьевке следовало записываться, но на самом деле люди и не думали учитывать ее результаты; вместо того чтобы ворошить засаленные бюллетени с нечитаемыми именами, которые им по складам диктовали некоторые из нас, они накануне церемонии просто подъезжали к одному из наших убежищ и хватали первого встречного, дабы одеть его красногвардейцем и на следующий день выставить на всеобщее осмеяние. Эта честь выпала мне. Однажды вечером, когда увешанный звякающими пустыми котелками я пытался пробраться на помойку, которую люди обнесли колючей проволокой, рядом со мной остановился грузовик; из него вышло полдюжины человек в защитных антиаллергических костюмах, которые без лишних слов объяснили мне, что на следующий день я смогу открыто идти по улице и выкрикивать свою ненависть к неравенству и при этом в меня не будут стрелять настоящими пулями. Разговаривая со мной, эти люди не снимали касок, поэтому даже если я немного понимал диалект, на котором произносились их грозные фразы, мне было трудно уловить все тонкости сообщения. Я проследовал за ними безропотно еще и потому, что они обошлись со мной довольно грубо. Грузовик тронулся с места. Меня привезли в один из их центров. Там я провел ночь. В клетке хватало места, чтобы вытянуться, из отхожей дыры смрадом тянуло не очень сильно, а наутро мне принесли суп, сваренный на чистой воде. Пусть жидковатый, но, врать не буду, сносный. Итак, по поводу этой части приключений жаловаться мне не приходится. Демонстрация была намечена на утро. У меня отобрали мои котелки и предложили надеть военную одежду из сукна, пошитую на кого-то более представительного, чем я, скажем, на труп, у которого были, во всяком случае, более пропорциональные и длинные конечности, чем у меня. Пока я протестовал, ссылаясь на свои гражданские права и выражая опасение, что буду выглядеть гротескно, мне повязали на руку красную ленту и отвели к полицейскому фургону, который тут же рванул к месту сбора кортежа. Я мало что увидел на демонстрации, да и честно говоря, не я был ее главным действующим лицом. Я с трудом шагал посреди улицы, стараясь не оступиться в слишком широких штанах. Никто не сопровождал меня, никто не говорил мне, что делать, между мною и остальными всегда сохранялась изрядная дистанция. Я слышал, как впереди и позади меня кто-то орал через громкоговоритель, а демонстранты подхватывали лозунги, лозунги власть имущих, которые нас не интересовали и которые мы чаще всего понимали плохо или не понимали вовсе. В какой-то момент я принялся выкрикивать призывы к восстанию против сильных мира сего, а еще отрывки текстов, объяснявших, почему нужно как можно быстрее и без церемоний убивать ответственных за несчастье, на каком бы уровне несчастья они ни находились. Мой голос терялся в общем гвалте. Я орал, как пьяный, выбрасывал вверх сжатый кулак и иногда размахивал фуражкой, которую на меня нахлобучили и к которой прикололи красную звезду, чем я был очень горд. В соответствии с программой праздничных увеселений, в мой адрес наверняка отпускались насмешки, и их, возможно, скандировали тысячи зрительских голосов, но я ничего этого не помню. Я шел неловко, но не падал, размахивал фуражкой, оглашал в подробностях меры, которые вступят в силу немедленно, после того как мы захватим власть, и даже не задумывался о том, вернут ли мне мои плошки и отрепья, перед тем как отправить обратно на помойку или ликвидировать. И я был очень горд.