За исключением этого заляпанного красного пятнышка все было черным.
Гордон Кум направил свой голос чревовещателя на мелкое существо. Он не знал, закончилась его агония или нет.
— Это я, — сказала птица. — Это я говорю.
Гордон Кум посмотрел на нее и почувствовал, как его переполняют эмоции. Это внезапное обращение растрогало его до слез. Он не слышал человеческого голоса с самого утра, точнее, неисчислимое количество часов, поскольку окружавшие его сумерки, казалось, уже пребывали вне времени.
Это внезапное обращение растравило его безмерное и необратимое одиночество.
У малиновки перехватило дыхание.
— Я слушаю тебя, — сказал Гордон Кум. — Мы тебя слушаем.
— Здесь сгорела Мариама Кум, — скрепя сердце, произнесла птичка.
Возникла долгая пауза. Гордон Кум старался сдерживаться, но все равно плакал. Слезы текли медленно. Им приходилось течь по жирной шпатлевке, покрывавшей его лицо. Когда они дотекали до губ, он чувствовал их смрадный запах, растворенную в них отраву.
— Продолжай, — сказал Гордон Кум.
Малиновка ни на что не реагировала. Теперь уже не было сомнений, куда привел ее личный органический путь. Ее глаза были полузакрыты. Мерцавший в них блеск ума потух.
— Здесь сгорела Мариама Кум, — повторила птичка. — Здесь сгорела Мариама Кум с тремя детьми Гордона Кума. Вместе с ней сгорели Сария Кум, Иво Кум, Гурбал Кум.
Вновь воцарилась тишина.
Гордон Кум опустил голову. Он больше ничего не мог сказать.
Полдень подходил к концу, но свет оставался прежним. На горизонте сумерки сгустились, но здесь освещение не менялось, и было такое ощущение, что изменится оно не скоро, как если бы течение времени вокруг Гордона Кума отныне подчинялось ритму рыданий и страданий, который не имел ничего общего с вращением земли и прочей чушью для хрономанов.
Птица достигла стадии трупной окоченелости, но заметно это почти не было. Легчайшее дуновение ветра топорщило пушок на ее голове в том месте, которое не успело просмолиться.
— Продолжай, — сказал Гордон Кум.
— Она умерла, — вмешался голливог. — Она только что примкнула к нам.
— Гм, — хмыкнул Гордон Кум. — Примкнула к нам.
— Иво Кум любил птиц, — подхватил голливог. — На самом деле, он никогда не видел птиц, за исключением орлов, которые гнездятся на вершинах домов, и грифов, которые занимаются чисткой братских могил. Он никогда не видел настоящих маленьких птиц, но он их любил.
— Сария Кум тоже любила птиц, — заметила малиновка.
Гордон Кум вздохнул, его вздох походил на хрип. Он уже несколько лет не практиковал чревовещание, а при этом упражнении задействуется вся верхняя часть тела. Когда он направлял свой голос на куклу или птицу, то чувствовал, что ему не хватает воздуха.
— Продолжай, птица, — сказал он, шевеля губами.
Затем замолчал.
В течение получаса больше ничего не происходило.
Полная неподвижность.
Почти без ветра, почти без звуков. Никакого дыма. Жара не спадала, но была вполне терпимой. Слезы текли по щекам Гордона Кума. Слезы замирали на щеках Гордона Кума. Замирали, затем, после долгой нерешительности, текли вновь.
— Продолжай, — сказал Гордон Кум, завершая эту бесконечную паузу. — Мы тебя слушаем. Нас, слушающих тебя, много, мы ждем, когда ты заговоришь снова.
— Это трудно, — заметила малиновка.
— Это трудно, но мы ждем, — сказал Гордон Кум.
— Здесь сгорела Мариама Кум с тремя детьми, — продолжила малиновка. — Здесь сгорела Сария Кум четырнадцати лет. Как и ее брат Иво Кум, четырнадцати лет, она часто останавливалась перед картинками с птицами, она любила птиц. Даже орлов. Даже грифов. Здесь сгорел Гурбал Кум пятнадцати лет.
— Говори, — поддержал ее Гордон Кум. — Мы тебя слушаем.
Малиновка пребывала в строгой неподвижности.
— Здесь сгорел Гурбал Кум пятнадцати лет, — говорила она. — Гурбал Кум не интересовался картинками с животными. Во всяком случае, не очень. Больше всего он любил картинки о мировой революции.