Женщина сидела в тяжком раздумье.
Скрипнула дверь.
— Что, дедушка, все моросит? — не поворачивая головы, спросила женщина.
Ответа не было.
Она обернулась тревожно.
— Кто там? — Приподняла коптилку, чтобы лучше видеть.
В дверях стоял мальчик лет двенадцати в старом потертом полупальто, подпоясанном ремешком. Брюки заправлены в сапоги. На голове, набекрень, кубанка с продранным мехом.
— Тебе чего? — спросила женщина. — Хозяев дома нет.
Мальчик шагнул к столу. Облепленные снегом и грязью сапоги оставляли на полу мокрые следы.
Коптилка осветила детское лицо с заостренным подбородком, с прозрачными синими глазами. Белокурый чубчик свешивался из-под кубанки. На худенькой щеке полоса грязи.
Женщина вгляделась и вдруг вскрикнула изумленно:
— Юта! Как ты сюда попала?
— Откуда вы меня знаете? — простужено, с хрипотцой, спросил мальчишка.
Женщина заволновалась:
— Как же мне тебя не знать, Юточка? Тетя Поля я, доченька! Неужто не узнаешь? Мы рядом жили в Петергофе, пока вы в Ленинград не уехали. Комнаты даже были смежные...
— Нет, вы не знаете меня! — тихо, но твердо сказал мальчишка. — Совсем не знаете! Ни в каком Петергофе я не жил и с вами не знаком.
Синие глаза блеснули непреклонно и покосились на картошку в глиняной чашке.
Женщина перехватила этот взгляд.
— Есть хочешь? Ты садись... садись...
Девочка в мальчишечьей одежде присела на лавку. Маленькая, обветренная, покрасневшая от холода рука поспешно схватила картофелину и понесла ее ко рту, не посолив. Девочка была очень голодна.
— Да откуда ты, Юточка? — зашептала женщина растерянно. — Вот уж неожиданность! А я подумала, мальчик-нищий. Много теперь по дорогам людей бродит... Мама-то твоя где? В Ленинграде?
Опустились ресницы, слегка склонилась голова. Кивнула? Или просто так?
— Голод там, говорят, в Ленинграде. Страшный голод.
— Ничего... Перетерпят как-нибудь, — пробормотала девочка и встала. — Спасибо.
— Ни молока, ни чая нет. Хоть теплой воды из чугуна глотни. Сейчас ковшик найду.
— Не надо! Я пойду. — Девочка настороженно оглянулась на занавешенное окно, шагнула к двери.
— И куда же ты сейчас? — робко спросила женщина. Жалость, страх за девчонку сжали сердце: «Темно на улице, холодно, ноги, наверно, мокрые...»
— Куда надо, — последовал скупой ответ.
— Не обижают тебя там, Юточка? — Она сделала ударение на слове «там». — Там. Ну, где ты живешь...
— Нет. Никто меня не обижает. Ни меня, ни... Юту. — Легкая улыбка мелькнула в углах губ.
И тут же рот сжался, лицо стало равнодушно-неприступным, вся фигурка неуловимо напряглась, как натянутая струна.
— Ты что? — Женщина испуганно оглянулась и охнула приглушенно: в избе стоял дед. И как вошел неслышно!
Тетя Поля заговорила громко, с подчеркнутой небрежностью:
— Дедушка, тут парнишка... попить зашел. Прохожий. Возьми, малец, на дорожку. — Торопливо порывшись в торбе, она протянула девочке сухую горбушку.
Девочка взяла, кивнула старику и выскользнула за дверь.
Почти тотчас в сенях грохнуло ведро. Вошла хозяйка избы, Нюша.
— Кто-й-то тут был? — спросила она тревожно. — Мимо нас прошмыгнул в сенках.
— Да просто мальчонка-нищий. Дед вон видал. — Тетя Поля села на лавку, опустила бессильно руки. — И уж всего-то мы боимся! Как зайцы все равно стали... Заночую я, Нюша?
Дед возился у печки, осматривая свои валенки.
— Ночуй, ночуй, — отозвался он. — Я же тебе сразу сказал. — И вдруг подмигнул с веселой усмешкой: — А может, в лес побежишь, а?
— Чего ты, отец? — разбиравшая постель Нюша остановилась с подушкой в руках. — Женщина устала, измучилась, а ты с какими-то шутками!
— А я что? — поглаживая бороду, сказал старик. — Я — ничего. Просто к тому говорю, что не все зайцы-то! Бывает, что и вовсе махонькие, а ни темень, ни стужа им нипочем, и они свое дело совершают.
Поля смотрела на внезапно повеселевшего старика подозрительно. На что он намекал? Что слышал? Может, все время, пока была здесь Юта, стоял под дверью?
— Теперь-то уж далеко успела уйти! — вырвалось нечаянно вслух.
— Кто успела уйти? — спросила Нюша. Дед хихикнул.
Поля смутилась, перепугалась:
— Про... про товарку свою говорю. С которой шли сегодня вместе.
Она легла, закутав платком голову, крепко сомкнула веки. Но заснуть не могла, а все думала и думала, утирая слезы. Про мужа своего думала, как он воюет, живой ли еще и не попал ли в плен? Про дочку. Про себя. А больше всего про эту девочку, которую знала она такой веселой, беззаботной, счастливой и которая теперь пробирается где-то по лесным тропам, соскальзывая в овраги, замерзшая, голодная и... непреклонная! Она ведь и прежде, маленькой (если, конечно, сейчас считать ее большой), была решительная и смелая.