Легла я и голову уронила.
Вдруг будто сквозь сон слышу — кричат:
— Вот она!
Я опять голову через силу подняла, вижу: люди бегут на полянку. Впереди Вася, братишка, бежит. За ним дядя Федор, охотник. А за ним с конем в поводу — папа!
Я только «папа, миленький» и успела сказать. А уж он меня на руки подхватил, обнимает, целует и в лоб, и в нос, и в глаза, и куда попало…
— Живая? — говорит.
— Живая, — говорю.
— Ну и молодец. Нам больше ничего не надо.
А что дальше было, я уж не помню. Потому, что опять память потеряла. И как меня в город везли — не знаю. Говорят, меня папа на своем коне довез. А Вася и дядя Федор будто бы сзади бежали…
ВЫРОСЛА. Ну, а дальше и рассказывать нечего.
Бандитов, конечно, всех переловили. В тюрьму посадили. Мост новый построили.
А я только три денька всего и повалялась в постели. У меня ведь ничего страшного не было. Ведь Соколовский меня зарубить не успел. Папа, когда увидел, что он на меня с саблей летит, выстрелил и пробил ему руку. Сабля только тупым концом и ударила меня по затылку. Зато у меня до сих пор лысинка на этом месте осталась на память.
А я лежала — не жаловалась. Чего мне жаловаться? Со мной ведь папа рядом сидел!
Правда, нам с папой даже и поговорить как следует не дали. Уж столько народу, столько людей меня навещать в эти дни приходило, что даже неловко было.
Все на меня глядели, удивлялись: вот, дескать, храбрая какая девочка — бандитов не испугалась!
А я хоть и молчала, а сама думаю:
«А вы почем знаете, что не испугалась? Еще как испугалась-то».
Папа у нас неделю только и погостил. А потом опять воевать уехал.
А через день или через два меня в комсомол приняли.
Как-то вечером возвращаюсь с Ночкой из стада — вижу: ребята идут. Комсомольцы. И с ними наш Вася. Увидели меня — честь отдают.
— Здорово, — говорят, — товарищ военный инвалид. Мы к вам.
Я говорю:
— Ну что ж, милости просим.
Привела, усадила, спрашиваю:
— В чем дело?
— Дело, — говорят, — такое. В комсомол хочешь?
А я хоть и обрадовалась до полусмерти, а сама и виду не подаю. Отвернулась даже. Говорю:
— Я же маленькая…
Тут Вася мой подскочил, кулаком по столу ударил и говорит:
— Ну, ну! Не фасонь! Ты! Матрена Ивановна! Маленькая, да удаленькая…
Ребята смеются.
— Правильно, — говорят. — Об чем разговор. Пиши заявление.
Тогда я подумала и говорю:
— Ну, хорошо, ладно. Вот с коровой управлюсь и сяду писать…
А сама думаю:
«Чего мне писать? У меня уж все написано и переписано».
У меня заявление-то месяца три уж под подушкой лежало. Уж и пожелтело небось… Все дожидалось, пока я вырасту.
Андрей Головко
КРАСНЫЙ ПЛАТОК
Рассказ
У Оксаны радость: мать отрезала полотна на платок и порошком, выменянным у торговки, окрасила в красный цвет. Вышел — красный платок.
Когда девушка пригнала на обед скотину, он на тыне висел: сох. А за тыном красными цветами буйно цвели мальвы. Казалось, сорвался лепесток мальвы и упал на тын. Вот какой был платок!
Девочка даже улыбнулась, заприметив его. Быстренько загнала скотину в хлев — и бегом к платку. Тронула, а он волглый еще. Ну, ничего — и на голове просохнет. Вот только она скатает его. Радостная, сняла она платок с тына. Сегодня праздник. После обеда корову погонит дед, а она с девушками пойдет на господский пруд купаться.
— Ой, красный-то какой! Взглянуть даже больно. Вприпрыжку побежала в хату. А там тоже праздник. Прибрано. Мать вынула из печи горшок и налила в миску борщ. У порога дед докуривал трубку, а на лавке хмурый сидел отец в белой сорочке: только из церкви пришел. Тишина.
И в этой тишине было слышно, как в маленьком окошечке солнце ткало свои лучи: ж… жж… (А может, это мухи на стеклах?) Ишь какой ткач, и пар с борща, и сизый дым дедовой трубки — все в свою основу воткал. Чудно!
Дед выбил пепел о порог и поднял глаза на внучку:
— О, гулять уже? Где уж там скотину пасти! Верно, гречиху всю как есть вытоптали?
— Что я, дура — в гречиху их пускать? — ответила Оксана. — И на жнивье корма хватает.
— Вот погоню после обеда, посмотрю.
Это, собственно, он и хотел сказать. Погоню, мол, а ты уж погуляй, повеселись с подругами. Такой уж у него характер — вечно накричит в шутку.
Зато отец не в шутку еще больше нахмурился и впился глазами в девушку:
— А, копны травишь? Смотри, чтоб я тебе подол не отбил.
Оксана потупилась, а отец продолжал:
— Ты мне брось эту чепуху плести, — он кивнул головой на веночек из васильков, висевший на стене вокруг зеркальца. — Пасешь, так паси… Гляди в оба.
Дед перебил:
— Ты, сынок, про копны. А много ль их по милости господской останется? Деникин-то, чай, приказ издал, чтоб и господам накидывать.
— Это для людей приказ. А мы тихонечко раз-раз, может, и все помолотим. Барин знает, у кого взять, а кому и дать.
Он нагнулся под лавку за скамеечкой, потому что мать уже поставила миску с борщом на стол, и никто не видел, как в его рыжих усах змейкой скользнула и притаилась усмешка.
Обедали в сенях. Молча хлебали из миски, и каждый думал о своем. Отец — о копнах, дед — тоже, а может, и мать. А Оксана — скорей бы обед кончился — да на волю, с девушками на левады. В открытую дверь видно было: на огороде желтые подсолнечники на плетень склонились, воробушки порхают меж ними, щебечут. Дальше коврик маков, а за ним зеленая завеса сада. Она знала: там, за этой завесой, левада; на траве меж белых осин крест-накрест переплетаются тропки.
Пойди по одной — выйдешь прямо к господскому пруду, где склонились вербы и лозы кудрями нависли над водою…
Снаружи донесся топот. Кто-то с гиком промчался по улице. Видно было только, как облако пыли разостлалось по двору.
— Казаки, верно, — сказала мать.
А дед:
— И куда это они все ездят?
Отец:
— На то и кони, чтобы ездить.
И нахмурил брови. На лбу морщины зашевелились. Оксана смотрела во двор. Вот через плетень видно — у Мусиев из хаты вышла Марийка и побежала на луг. Оксана высунулась из сеней и крикнула ей вслед:
— Марийка! И я сейчас…
Отец цыкнул, а дед улыбнулся в седые усы. Девушка встала, покрылась красным платком.
— Ну, мама, я пойду.
— Иди, — это мать.
А отец:
— Да смотри в господский сад не суйся. Чтоб там и ноги твоей не было!
Оксана стояла, опустив голову, а как только отец замолчал, повернулась и бросилась через огород на леваду.
По тропке, меж осин, пониже огородов, шли — впереди Марийка, а позади еще несколько девушек. Оксана окликнула их, они остановились, подождали. Когда подбежала, все с любопытством уставились на платок:
— Ой, до чего ж хорош! Это порошком?
А идут они к пруду. И она ведь с ними? Вон еще Федорка на огороде огурцы собирает, надо и ее позвать.
Марийка, проходя мимо огорода, остановилась и позвала подругу.
— Сюда-а!
Федорка выпрямилась и стояла молча. Потом высыпала огурцы из подола и, осторожно ступая по ботве, подошла к девушкам.
— Идем купаться! — позвала ее Марийка.
Федорка покачала головой.
— Не хочу.
— Что же?