— Так.
Девушка грустными глазами задумчиво смотрела вдаль. Может, думала об отце, который ушел из дому прятаться от казаков. А может, о господах, приехавших вчера из города. Ничего не говорила. А подружки звали. Оксана, та даже за руку тащила.
— Пойдем же.
Федорка бледно улыбнулась одними губами и пошла с ними.
До пруда было недалеко. Немного прошли левадой, затем через ров, — ограды давно уже не было, — и очутились у пруда, под высокими вербами. Отсюда сразу же начинался сад, и в просветах между деревьями краснели кирпичные строения усадьбы.
Марийка первая разделась и прыгнула в воду. Остальные тоже начали раздеваться, как вдруг из сада выбежала маленькая кривоногая собачонка и с лаем бросилась к ним. Вслед за ней показались две барыни, а позади длинноногий в коротеньких до колен штанишках мальчик-барчук.
Девушки оторопели. Господа были близко, всего в нескольких шагах. Подруги увидали, как исказилось желтое лицо старой барыни и сквозь зубы вырвался тоненький голосок:
— Ах, спасенья нет от них! Ступайте вон отсюда, гадкие девчонки, и так пруд запакостили. Ступайте, ступайте!..
Собачонка, визжа, вертелась у ее ног. А девушки — за одежду, и как ветром сдуло их, только лозы затрещали. Запыхавшись, остановились за рвом в подсолнечниках, и Марийка только здесь надела юбку. А потом, высунув голову из подсолнечников и скривившись, передразнивая барыню, запищала:
— Пошли отсюдова, гадкие девчонки! У-у! Паны — на троих одни штаны! — прибавила потом так грубо, как только могла.
Девочки подхватили: высунув из бурьяна головы, пищали, дразнили барыню. А та злилась и угрожающе махала зонтиком. А барчук, рассердившись, схватил палку и швырнул в девчат.
Недокинул.
— Отцу в лоб! — крикнула одна из девушек и в ответ, схватив камешек, бросила в мальчишку.
Другие тоже стали кидаться. Федорка первая опомнилась:
— Ну их! Пойдем, девушки, теперь их право, еще нагорит. Пойдем!
Бурьяном, затем огородами, мимо подсолнухов, побежали вверх к улице. Уже были возле плетня, как вдруг Оксана, бежавшая впереди, остановилась и расширенными глазами поглядела на подруг:
— Смотрите, вон казаки кого-то ведут! Глядите-ка! Прижавшись к плетню, они испуганными глазами смотрели на улицу.
Проехал всадник. Из-под копыт поднялась пыль и окутала все серой кисеей. Сквозь нее было видно, как по улице двигалась толпа. По бокам ехали казаки на конях с обнаженными саблями, а в их кольце человек пять-шесть крестьян. Мужики без шапок, некоторые в одних сорочках, шли потупясь, тяжело передвигая ноги. Молчали. Слышно было только, как кони стучали копытами.
Девчата и дух затаили. Кто-то вздохнул. А Федорка разом перегнулась через плетень и зорко всматривалась в идущих. Вдруг она всхлипнула, словно ей не хватило дыхания, и прутик от плетня хрустнул под ее рукой.
— Отца повели!..
Побледнела сразу и все смотрела вслед. Вот и не видно уже, все пыль закрыла. Только слышно — заскрипели ворота в имении, проглотили толпу и снова заскрипели. А встревоженная пыль пронеслась по улице и там, за селом, шмыгнула в бурьян.
Федорка, плача, побежала домой. И все девушки загрустили. Начали расходиться.
Марийка и Оксана пошли по той же тропке, между осин, пониже огородов. Шли молча. Впереди — Марийка, Оксана за ней. И Марийка вдруг спросила:
— А правда, Оксана, барин говорил, что у твоего отца копен не возьмет?
— Не знаю, — ответила Оксана.
А сама вспомнила, что отец говорил об этом в обед и подумала: может, и не возьмет. Почему бы это? У всех берет.
— Может, нет, — сказала она, — не знаю.
Здесь ей надо было сворачивать. Марийка пошла дальше, а она повернула через картофельное поле к хате. Шла медленно, и что-то все вспоминалось ей помимо воли: сердитая барыня с зонтиком, толпа в пыли на улице. И Федорка вспомнилась — бледная вся, а глаза такие испуганные-испуганные…
Было тяжело…
Дед уже погнал скотину в степь: калитка в плетне была отворена. А в сенях на пороге — против солнца — мать с соседкой.
Оксана подбежала и первым делом рассказала, что видела арестованных — погнали по улице. Видели и они. Это все кацаевские, один только Семен (отец Федорки) здешний, а в Кацаевке скрывался. Ну, и поймали.
— Теперь всё так, — сказала мать медленно, — эти тех ловят да бьют, а те — этих. А лучше всего — сиди и не рыпайся. Пришли большевики, землю дают — слава богу: за земельку эту век бьемся. А кадет пришел, отбирает — на, твое право, будь по-твоему. Ведь недаром говорится: послушное теля двух маток сосет, — закончила она.
А Оксану уже не радовал платок, что лежал на коленях, словно полинял сразу. Вспомнилось (почему?) — давно, еще когда не было казаков, дед как-то после сходки на бревнах при всех сказал Семену:
— Молодец, Сема! Бедняк, за бедняков и хлопочет! Молодец, сыночек!
И похлопал по плечу. А дед у нее седой, умный. Знает ли он, что тут стряслось?
И было грустно. И больно.
Побежала девушка в садок, полила свои петушки. Нет, тоска.
А соседка домой ушла, и мать спать улеглась. Такая тоска!
Тогда Оксана по жнивью побежала к деду, который пас за курганом, возле гречихи.
Там и пробыла до самого вечера. А как садилось солнце, вернулась вместе с дедом. Немножко развеселилась. И спать легла с надеждой: может, еще и выпустят, — вот ведь дед говорит…
На следующий день Оксана, как всегда, встала рано, еще до солнца, и сразу догадалась по лицу деда, что произошло что-то необычное: он шутливо подмигнул ей и весело улыбнулся.
— Ну, брат, ищи ветра в поле. Удрали наши.
— Кто?
И вмиг сама догадалась. Загорелись глаза.
— И Федоркин?
— А то как же. Все удрали. Подкопали под конюшней — и айда! А караульные услышали, да поздно — ищи ветра в поле. Такую там стрельбу затеяли! Да ведь ночь — мать. Поди поймай! — Он радостно улыбался, довольный, что так посчастливилось беглецам; глядел на внучку, на ее заблестевшие глаза и еще больше радовался.
Оксана, веселая, погнала скотину в степь.
До обеда пасла вместе с другими девушками. Играли в кремешки, вышивали. Потом к ним присоединились парни, и пошли шутки: то кремешок забросят, то еще что придумают. А один вырвал у Оксаны красный платок и стал играть в «революцию». Девушка сердилась: долго ли разорвать его? Но парни не слушали ее. Спасибо, подруги помогли, отняли кое-как.
А после обеда Оксана погнала корову за курган, где их гречиха росла. Сама села под копнами и начала мережить прошвы, а корову пустила на жнивье. Вокруг легла тишина. Только где-то вдалеке звенела коса, — кто-то опоздал с косьбою, — да вверху пели жаворонки.
Девушка склонилась над работой и замурлыкала песенку. А из-за копны взглянул на полотно солнечный луч. Сверкнул по иголке и крестики красные позолотил…
«Ой, как хорошо-то! Вот бы и вправду нитки золотые!»
Она откинулась и, как зачарованная, глядела на прошву. Глядь: а теленок в гречихе… Да добро бы хоть с краю а то в самую середину забрел.
— У, вредный! Вот я тебе дам!
Вскочила с места и побежала выгонять скотину, путаясь в густой гречихе. И вдруг остановилась, да так и остолбенела. Прямо под ногами у нее лежал человек. Весь в белом, без шапки, а глаза темными пятнами смотрели на нее. Оба молчали. Потом глаза дрогнули, и человек спросил: