Прошло два дня, и на третью ночь Антон проснулся от выстрелов. Партизаны напали на немецкий отряд. И невдомек было Антону, что привела партизан та самая маленькая нянька, которая по-научному рассуждала про кислород.
Так приходилось Ларе и ее подругам, чтоб добыть нужные партизанам сведения, и коров пасти, и детей нянчить, и даже кукушкой куковать.
Девочкам поручили разведать: сколько и каких немецких машин движется по шоссе. Возле деревни Ефимово рос старый высокий дуб. На него и забрались Рая и Лара. Партизаны, ожидавшие в засаде сигнала, услышали голос кукушки:
— Ку-ку!
Если кукушка выговаривала свое «ку-ку» грубо, медленно, — это означало: по шоссе едет грузовик. О мотоцикле кукушка сообщала тоненько, скороговоркой. Сколько раз повторит свое «ку-ку» кукушка, столько машин движется по шоссе.
Грянули партизанские выстрелы, и «кукушки» замолчали. Они свое дело сделали, незачем было дальше куковать.
Идет по проселочной дороге девочка-нищенка. Ветер треплет ее кудрявые волосы; ее босые ноги в пыли.
«Подайте хлебушка, люди добрые», — звучит под окнами детский голос.
Теперь Ларе не стыдно произносить эти слова. Она взяла сумку нищенки, чтоб перехитрить врага.
Девочка-нищенка идет в город Пустошку. Там, возле вокзала, живет старик дядя Ваня Гультяев. Из его окна железнодорожная станция видна как на ладони.
Дядя Ваня знает, какие приходят в Пустошку немецкие поезда, какой груз они привезли. А то, что знает дядя Ваня, будут знать и партизаны. Им перескажет эта девочка-нищенка — партизанский связной.
В деревне Ельцы у нее другой дядя Ваня, Сморыга. По дороге в соседнюю деревню Чернецово девочка-нищенка не раз заходила в его дом. Сведения, которые собрали Лара и дядя Ваня, помогли партизанскому отряду разгромить стоявший в Чернецове немецкий гарнизон.
И в Усть-Долыссах появилась девочка-нищенка. Командованию фронта нужно было уточнить нумерацию немецких воинских частей, двигавшихся по трассе Ленинград — Киев. В Усть-Долыссах под видом полицейских работали партизаны Коля Шарковский и Вася Новак. Они выкрали мешок с полевой почтой, и Лара в нищенской сумке, под корками хлеба, принесла конверты в партизанский штаб.
Снова идет по деревенской улице девочка-нищенка.
— Подайте хлебушка, люди добрые!
Была та утренняя рань, когда в деревне все еще спят, кроме хозяек, вставших, чтоб подоить коров. Утро едва занялось, небо не голубое, а белесое, будто облитое молоком.
В эту пору в одном из домов села Тимоново распахнулось окно и на грядку выпрыгнули две девочки. Это были Лара и Рая.
Вечером возле Тимонова разведчиц задержал немецкий патруль. Их привели в дом, хорошо Рае знакомый. При Советской власти здесь была изба-читальня, при немцах тут водворилась жена раскулаченного Антона Юрина. Она встретила девочек злобным смешком:
— Никак печеневская Райка? Да еще с подружкой! Книжек, что ли, не дочитали? Нет больше вашей читальни, это мой дом.
Патруль ушел, оставив задержанных в доме Юриных до утра. Всю ночь бабой-ягой сидела у печки Антонова жена — стерегла. Но утром не вытерпела, вышла из дома корову подоить: не пропадать же молоку. Девчонки не услышат, — они крепко спят.
Но девочки лишь притворились спящими. Пусть хозяйка заперла дверь на ключ, пусть по улице прохаживался часовой, но Рая знала, что в тимоновской избе-читальне есть окно, которое выходит на огород.
Шурша огуречной ботвой, ломая хрупкие стебли мака, они промчались по огороду, перелезли через плетень и, добежав до реки, как были, в платьях, с размаху бросились в воду.
Лара переплыла речку первой и, протянув руку, втащила Раю вслед за собой в чащу камышей. В воде с глухим бульканьем рябили круги. Рыба играла на утренней заре. Но ни одного звука не доносилось с противоположного берега, на юринской усадьбе царила тишина.
— Все еще доит, — сказала Лара. — Пока не спохватились, надо подальше уйти.
— Далеко не уйдешь, — покачала головой Рая. — Хоть бы успеть добраться до Печенева, а уж мама нас где-нибудь спрячет.
Сердце матери словно чуяло беду. Анна Федоровна поднялась спозаранку и пошла осматривать, как наливает колос посеянная на усадьбе рожь. И вдруг изо ржи, словно две перепелки, вынырнули две мокрые, грязные фигурки.
— Мама! Спрячь нас! — У Раи от волнения и холода стучали зубы. — Нас ищут. Мама, спрячь...
— Да куда ж вас спрятать? Ума не приложу!.. Разве что в подпол?..
Зимой в подполе хранилась картошка, сейчас там было пусто. В полумраке белели четыре столба, подпиравшие основание печи. Едва девочки успели спрятаться за столбами, как по крыльцу застучали солдатские сапоги.
— Это ошибка! — донесся до девочек голос Анны Федоровны. — Девочку я проводила в лагерь в Пустошку. Ничего про нее больше не знаю. Никто ко мне сегодня не заходил.
Все ближе и ближе стук сапог. Люк с грохотом отрылся.
— Тут можно нога сломать, — сказал грубый голос. — Баба, где есть лестница?
Анна Федоровна ответила, что лестницы нет. «Если чадо, прыгайте вниз».
— Это ты прыгать, а мы будет видать так, — сказал тот же голос.
Два немецких солдата наклонились над люком, и желтое пятно карманного фонаря заскользило по земляному полу.
Оно походило на светящийся глаз огромного филина, который выслеживает добычу в темноте. Медленно, ощупывая каждый выступ, желтое пятно шарило по стенке.
Вот оно огненным взмахом взметнулось на потолок.
Вот упало на пол и стало подкрадываться к подножке столбов.
Лара увидела, как словно вспыхнули волосы Раи. Их позолотила полоса света, молнией скользнувшая между столбов. Но ни одним движением девочки не выдали себя.
Люк захлопнулся. В подполе снова стало темно и тихо. Подружки в темноте разыскали друг друга и крепко обнялись.
Вечером у окна одиноко сидела Ларина бабушка, думая о своей внучке. Где сейчас ее Ларушка-лапушка? Должно, далеко... Не знала бабушка, что внучка совсем близко, только повидаться им было нельзя.
В это время Лара с подружкой уходили из Печенева. Снова перед Ларой была дорога трудная и опасная, грозившая смелой девочке гибелью. Но маленькая разведчица помогала Родине, сражавшейся с врагом. И Лара знала: пока бьется ее сердце, с этой дороги она не сойдёт.
И. Туричин
СЕРДЦЕ КОРАБЛЯ
Эшелон остановился на каком-то разъезде. Совсем недавно разъезд еще имел название. Оно, наверное, было написано большими черными буквами на запыленной белой доске. А доска прибита к станционному домику, прямо над входом. Но теперь от домика остались только куча пепла да полуразрушенная темная кирпичная труба. Возле пепелища — чахлые кустики, заросший сорняками огород, пожженная солнцем и жарким дыханием паровозов трава.
Ни души кругом, — будто вымерло на разъезде все живое.
Из открытых дверей теплушки спрыгнули на землю два матроса. Тот, что постарше, тронул пальцами седые усы, поглядел на пепелище жалостливо:
— Земля горит... горит земля...
Младший, высокий, плечистый, в бескозырке, наденут он на брови, ничего не ответил. Только дрогнули и каменели его губы да на скулах появились и исчезли крутые желваки.
С минуту они постояли молча, вслушиваясь в орудийный гул. Била тяжелая артиллерия.
Старший сказал:
— Держится Питер!..
Младший кивнул:
— Держится... А мы вроде в другую сторону.
— Начальству виднее.
Неподалеку дрогнули кусты. Матросы повернули головы.
— А ну, кто там? Выходи!
Тишина.
— Помстилось, видно... — Пожилой отвернулся. — Опять стоять будем. До морковкиного заговенья.
Как бы в ответ, в голове эшелона залился трелью свисток.
— Гляди-ка, поехали!
Матросы вскочили на подножки. Тотчас раздался ребячий голос:
— Дяденьки! Возьмите меня с собой, дяденьки!
Из-за сизых кустов выскочил паренек лет двенадцати, бледный, худой, с вихрами светлых, давно не чесанных волос. На нем были серые штаны с бахромой вокруг видавших виды башмаков, пальтишко с оборванным карманом и короткими рукавами. Он кинулся к матросам, глядя то на одного, то на другого настороженными серыми глазами.