— Сигнальщик! Не спать!
Саша будто очнулся от резкого оклика командира.
Пробормотал невнятно:
— Есть не спать.
Старший лейтенант не расслышал.
— Не спать, юнга!
— Есть не спать! — громко выкрикнул Саша.
«Что же это? Я — трус, — с ужасом подумал он. — Я ж пулям кланяюсь».
Саша зажмурился на мгновение и мотнул головой, будто прогоняя сон. И вдруг отчетливо увидел Ленинград. Страшный, в белых сугробах, будто побледневший от голода и горя...
Он открыл глаза. Все так же кипело море, рвались снаряды, взвизгивали трассирующие пули.
Но что-то случилось с ним самим. Будто это уже не он, дрожащий, втянувший голову в плечи, стоит на шаткой палубе катера, а совсем другой Саша Ковалев: распрямивший спину, сильный, бесстрашный, гордый.
Саша зорко следит за морем, за маневрами врага. Он понимает: сейчас очень многое зависит от него, от его внимания.
— С тонущего транспорта спускают шлюпки! Сторожевой корабль подходит к ним!
Страха как не бывало. Свистят пули над головой. Ревут снаряды. Но Саша не наклоняет головы. Он весь — будто взведенная пружина. Идет бой. Первый Сашин бой с ненавистным врагом!
...Когда катер вернулся на базу и ошвартовался у стенки, старший лейтенант подозвал Сашу.
— Хорошо воевал, юнга. Как положено. Добро.
— Служу Советскому Союзу! — Голос Саши дрогнул от волнения.
— Ну-ну... Молодец. Моряк!
У старшего лейтенанта не было похвалы выше.
Шли дни, шла служба в суровых походах. Саша успел забыть о страхе, который испытал в первом бою. На синей форменке его появились награды: медаль Ушакова — за участие в десантной операции в самом логове врага и орден Красной Звезды.
И вот — 9 мая 1944 года.
Штормовое море все иссечено пенистыми гребнями.
Корабли противника где-то здесь, у крутых береговых скал сливаются с ними, прячутся.
Саша на боевой вахте. Он один в моторном отсеке. Главстаршину вызвали на мостик. Люки отсека задраены. Только вентилятор оттягивает воздух, насыщенный отработанными газами. Душно.
Звенит машинный телеграф: «Полный вперед».
Саша отвечает: «Полный вперед».
Взвыли моторы. Здесь их мощный голос заполняет все. Каждый закоулок. Здесь моторы — владыки. А он, Саша, владыка над владыками.
В отсек возвратился главстаршина Лычагин.
— Что там? — крикнул Саша.
— Атака! Впереди корабли противника.
Саша кивнул понимающе. Он не видит, как прямо перед носом катера, и за кормой, и у борта, вырастают пенные столбы. Низко над самой палубой белыми облачками рвется шрапнель. Все гремит, все вздыблено.
А маленький катер с горсточкой смельчаков упрямо идет к цели, не сбавляя ход, не меняя курса.
Вот он, фашистский корабль. Все ближе, ближе... Врешь, не уйдешь!
Зорко следит за противником старший лейтенант Котов. Прикусил губу.
— Залп!
За кормой торпеды, шлепнувшись в воду, несутся на корабль противника. А катер, резко отвернув влево и кутаясь в дымовую завесу, отходит.
Грохот. Языки пламени охватывают торпедированный корабль.
С ним покончено.
Теперь все зависит от мотористов. Это Саша отлично знает. При выходе из боя главное — скорость и маневренность. Взбешенные торпедной атакой, фашисты со всех кораблей открыли беспорядочный огонь по маленькому советскому катеру.
Снаряд разорвался под кормой. Катер подбросило.
Сверху, с голубого неба на него начали пикировать штурмовики противника. Один, подбитый пулеметчиком, рухнул в море. Другой сбросил бомбы.
Ничего этого не видел Саша. Прыгала стрелка машинного телеграфа. Катер маневрировал.
Внезапно страшный удар потряс тело корабля.
Сашу швырнуло. Он потерял сознание.
Когда пришел в себя, вскочил на ноги. Сразу не понял, что произошло. В глазах плыли белесые круги. Все вокруг было в тумане. Саша встряхнул головой. Круги пропали, а туман остался. Остро пахло бензином.
— Мотор! Мотор! — крикнул кто-то рядом.
Саша увидел полулежащего у переборки главстаршину, который пытался подняться, но не мог и только указывал рукой в сторону мотора и мотал головой.
Саша бросился к мотору.
Обожгло руку.
Из пробитого осколками коллектора били наружу две жаркие удушливые струи отработанного газа, масла и пара.
Звенел машинный телеграф. Командир требовал: «Самый полный!» — а скорость падала.
С минуту на минуту мотор может взорваться. И тогда катеру смерть.
Заглушить мотор!..
Нет!.. Если катер станет — его потопят. Спасение только в скорости. Заделать пробоины! Немедленно заделать! Но как? Чем?..
Саша до крови прикусил губу, рванулся, грудью навалился на коллектор, закрывая пробоины телом.
Острая боль пронизала юнгу, в голове помутилось, перехватило дыхание. Но Саша стоял, навалясь грудью на коллектор. И никакая сила, даже смерть, не могла бы оторвать его от мотора.
Оглушенный, он не услышал, скорее, почуял, как выравнивается гул мотора. Как тяжело раненный катер, будто ощутив прилив свежих сил, рванулся вперед, набирая утерянную скорость, уходя из смертельных тисков к родным берегам.
И в израненном теле корабля, уводя его от гибели, бились рядом два могучих сердца — победно ревущий мотор и пламенное сердце юнги.
...Сашу вынесли на палубу.
Было тихо. Только легкие волны с плеском разбивались о недалекие береговые скалы.
От непривычной тишины юнга очнулся и открыл глаза.
Тихо.
Почему так тихо?.. Мотор...
Мотор молчит...
— Катер... Катер... — едва слышно сказал Саша. Сухие губы было трудно разомкнуть.
Старший лейтенант Котов склонился над ним.
— Наш катер ушел от них. Мы победили. Ты победил.
Саша увидел его лицо, усталое, ласковое, тревогу в зеленых, как родная морская волна, глазах. Снова попытался что-то сказать, но только вздохнул глубоко.
Голубое небо опрокинулось на него, облило солнечными лучами и потускнело, померкло.
Солнце погасло.
...Старший лейтенант медленно снял фуражку и заплакал.
Б. Раевский
ЛЕНИНГРАДКА
В короткой ветхой шубейке и платке, повязанном глухо, по-деревенски, с залатанной холщовой торбой через плечо, в сумерки возвратилась Нина в занесенную снегом лесную землянку.
В торбе стукались друг о друга, словно камни, черствые куски хлеба, несколько промерзших картофелин, две ссохшиеся свеклы.
Много бездомных голодных мальчишек и девчонок бродили в те тяжелые времена по большакам и проселкам из деревни в деревню, стучали в хмурые, темные окна изб, выпрашивая горсточку пшена, корку хлеба.
И Нина, чтобы не привлекать внимания немцев и полицаев, делала как все.
В партизанской землянке ее встретила подруга Катя:
— Ну как?
— Потом, — устало пробормотала Нина.
В землянке было тепло; иззябшую, голодную Нину сразу разморило. Очень хотелось есть, но еще больше спать. Трое суток скиталась по дорогам.
— Потом, — повторила Нина, легла на широкую скамью возле стены, с головой накрылась шубейкой и сразу заснула, словно провалилась куда-то глубоко-глубоко.
Вот Нина видит маленькую деревушку. Колодец с длинным, воткнутым в небо шестом-журавлем посреди тихой улицы. Нина сразу узнаёт — это же Нечеперть!
Мать всегда на лето вывозила сюда из Ленинграда всех троих детей: Нину и ее младших братишку и сестренку. Пусть досыта надышатся медвяным деревенским воздухом, поваляются на травке, вволю попьют теплого парного молока.
И вдруг — война...
И сейчас, во сне, Нина видит: деревня словно замерла, притаилась. Вот в сумерки приходит бабка Ульяна. Шамкая и крестясь, тревожно шепчет: немцы уже где-то рядом. Уже занята станция Шапки. Внучка уже видела серо-зеленые шинели в соседнем селе.
Нина беспокойно ворочается в землянке на скамье.
Шум, треск... Цепочка немецких мотоциклистов ворвалась в деревню. С грохотом промчались машины мимо молчащих, словно вымерших изб. Сквозь щель в задернутом окошке Нина видела: возле школы немцы остановились, посовещались. Один из них вошел в пустую школу, вскоре вернулся, и все, стрекоча моторами, поднимая пыль, понеслись дальше.