— Не трусь, Нинок! — хохочет отец.
И Нина поднимается и, не показывая, что больно стукнулась коленом, опять шагает по ужасно скользкому льду.
А что сейчас делает мама? Спит еще? Нет, наверное, встала спозаранку, хлопочет. Надо ведь добыть еду. Олешка и Валя — маленькие, а едят — ого, как большие! А где достать хлеб, картошку, когда немцы все вокруг подчистили?
Как плакала мама, когда Нина уходила в партизаны! Мама — она и есть мама. Страшно ей было расставаться с дочкой. Плакала, увещевала:
— Нина! Ты у нас за старшую. Помнишь, отец наказывал, когда ты в медсестры просилась: рано тебе. Дочка, воевать. Помогай матери, следи за малышами.
— Да, мама. Все помню, — насупившись, отвечала Нина. — Но, мама, ты хочешь вернуться в Ленинград? А его защищать надо! Всем защищать.
...Идет и идет Нина по заснеженной тропке. Узкая дорожка вильнула, ушла в лесок. И Нина зашагала меж редких молодых, покрытых хлопьями снега березок и осин.
«Побегать бы тут на лыжах! По горушкам», — подумала Нина и засмеялась — таким нелепым показалось ей это внезапное желание.
До лыж ли теперь?! Нине даже трудно представить себе, что когда-то, всего года два назад, она любила с веселым криком, с шутками бегать наперегонки с мальчишками по скользкой, будто навощенной лыжне. А кажется, — это было так давно!.. И было ли?..
...Вскоре тропка опять выбилась на проселок. Выйдя на широкую дорогу, Нина постояла, оглядываясь. Вон вдали какая-то фигурка. Приближается. С палкой. На голове — малахай. Заячий малахай с длинными ушами. Такую шапку тут поблизости только Федот-полицай носит. Неужели он?
Нина быстро скользнула обратно в лесок, затаилась в кустарнике.
Да, это Федот. Вредный мужик. Пьянчуга. Два его брата в армии фашистов бьют. А он к немцам переметнулся. Вот гадина!
«Вовремя схоронилась», — подумала Нина, из кустов следя за проходящим мимо полицаем.
Этого Федота она знала. И он ее знал. Очень хорошо знал.
Много пришлось кочевать Куковеровым в начале войны. Из деревни Нечеперть немцы перегнали их в лагерь под Гатчиной, потом погрузили в эшелон и снова повезли. Поселились они в деревне Улитино. И вот там, в Улитине, решила Нина с хозяйской дочкой Раей потолковать по душам с этим полицаем Федотом, усовестить его. Рая особенно рвалась: ведь Федот был ее дальним родичем. Перед людьми стыдно.
— Он трус! — сказала Рая. — Попробуем? И Нина решила: рискнем!
И вот однажды девочки вечером пришли к Федоту, Стыдили его, стыдили, а потом напрямик говорят:
— Хочешь свой грех смыть? Переходи на сторону партизан!
Бывший, как всегда, «под мухой», полицай сперва удивился, потом рассвирепел:
— Пигалицы — и такие речи?! А что, ежели сгребу в охапку и в комендатуру? А?
Рая побледнела. Неужто в самом деле выдаст немцам? Но Нина не растерялась. В упор глядя своими черными, глубокими глазами на Федота, она глухо сказала:
— Попробуй! Мы партизан предупредили, что к тебе идем. Пропадем — отомстят. Ой, пожалеешь!
И Федот, у которого хмель быстро испарился, призадумался. Больно уж нагло ведут себя девчонки. Может, и впрямь партизаны их подослали?! Уж кто-кто, а Федот отлично знал, что во всех окрестных лесах действуют партизаны.
— Ну, валите отсель, пигалицы! — скомандовал он. — И чтоб больше я духу вашего...
Девочки ушли.
— Выдаст! Обязательно выдаст! — на обратном пути со слезами шептала Рая.
— Побоится! — успокаивала ее Нина, хотя и сама была вовсе не уверена в этом.
Прошло несколько дней, а немцы их не трогали.
«Так и есть! Струсил!» — решила Нина.
И пришла ей дерзкая мысль — снова сходить к Федоту. Авось он теперь согласится. Вот бы здорово! Тогда б партизаны узнавали от полицая все секретные приказы немцев.
Уговорила Раю, и девочки снова пришли к Федоту, Тот прямо обомлел от их дерзости, даже побагровел.
— Уходьте! — зарычал. — Пока целы. Вот те крест, не уйдете — сволоку к коменданту!
Так и не поддался на уговоры. Но и выдать подружек побоялся. С тех пор Нина старалась не встречаться с ним.
...Схоронившись в кустах, она подождала, пока Федот-полицай прошел мимо, и двинулась дальше.
Километров десять уже отшагала. Надо было отдохнуть. Присела возле дороги на торчащий из сугроба заиндевелый валун, достала из торбы черный сухарь, похрустела им.
«А в Ленинграде, говорят, сухаря не сыщешь. Клей едят, старые ботинки жуют, кошек и то всех съели».
Нина зябко повела плечами. Редкий день не вспоминала она Ленинград, свою любимую Петроградскую сторону, улицу Воскова, где она выросла. Мысленно опять видела сверкающие проспекты, огромные нарядные магазины, театры. И хотя знала Нина, что в Ленинграде сейчас голод, пожары, развалины, — никак не могла себе представить этого. Неужели вместо «Гастронома» на углу — груда кирпичей? Неужели забит досками вход в кино «Молния»? Неужели сгорела ее школа и торчат только черные, обугленные остатки стен?
...Но долго на камне не посидишь — зябко. Нина пошла дальше. Вскоре увидела: навстречу идут два немецких солдата.
Нина изо всех сил старалась не убыстрять и не замедлять шаги.
«Главное — выдержка», — учил Батов.
Приблизилась к немцам, хотела пройти мимо, но один из солдат остановил ее:
— Куда гейст ду, медхен?
Нина объяснила, как делала уже не раз: идет к тетке. Местность Нина знала хорошо: назвала деревню, неподалеку от Гор.
Говорить Нина старалась поменьше и медленно.
«А то еще начну заикаться. Подумают — от страха...»
Солдат сказал:
— Гут. Ходи свой тетка.
Нина пошла дальше.
Вскоре показались Горы. Деревня стояла на холме, окруженная редким леском. Избы извилистой цепочкой сбегали вниз с холма до замерзшей, заметенной снегом реки.
Когда до деревни было уже совсем близко, Нина притаилась в кустарнике, стала наблюдать.
Вот возле одного дома, стоящего на самой вершине, — часовой. Сюда то и дело подходят офицеры с солдатами. Солдаты остаются на улице, офицеры входят, выходят, что-то приказывают солдатам. Возле дома — автомашина и два мотоцикла.
«Пожалуй, штаб, — думает Нина. — И место фрицы выбрали удобное. С горки все — как на ладони...»
Неподалеку от штаба — какой-то большой сарай; возле него тоже часовой. И тоже суетятся люди. Но что в этом сарае — не понять.
Внизу, возле реки, немцев почти не видать. Домишки стоят тихие, без дымков, словно нежилые.
«Так, — подумала Нина. — Значит, центр у них на холме».
Она пряталась в кустарнике уже долго. Мороз все настойчивее проникал сквозь ветхую шубейку.
«Обойду деревню, — подумала Нина. — Посмотрю, что там, и согреюсь заодно. А то на одном месте — зазябну совсем...»
Крадучись стала продираться сквозь кустарник. Вдруг замерла: послышался какой-то шорох, урчание. Что бы это? Нина настороженно прислушивалась.
Рядом вдруг вынырнул пес: черный, огромный, с налитыми кровью глазами. Язык его — мокрый, красный, — вывалился из пасти и свисал, как тряпка.
— Ой! — тихонько вскрикнула Нина.
Всегда она боялась собак. Боялась так, что при встрече с ними у нее все мертвело внутри. И надо же — именно сейчас — этот чудовищный пес. Он не лаял, только рычал, и от этого было еще страшнее.
Так они и стояли, долго, неподвижно, девочка и пес. Собаки чуют, когда их боятся. И этот пес тоже, наверно, чувствовал, что девочка смертельно испугана.
«Ну, — в душе молила Нина. — Ну, песик, не стой же, иди себе, гуляй...»
Но пес не уходил и, казалось, готов так стоять вечно. Внутри у него по-прежнему урчало, словно там работал мотор.
Собрав все свое мужество, Нина сделала шаг. Но пес сразу же ощерился, так ляскнув огромными желтыми, будто прокуренными, клыками, что девочка тотчас остановилась.
И опять они долго стояли неподвижно.
«Еще залает, — подумала Нина, — выдаст...»
Она тихонько сняла торбу, под неотрывным, внимательным взглядом пса развязала ее. Эх, кусочек бы мяса! Или кость!.. Но в торбе лишь хлебные корки. Нина бросила одну, какая побольше, псу. Он обнюхал, но есть не стал.