Мысли о Галиме, об отце переполнили душу Муниры, и она, сама не понимая отчего, заплакала.
Послышался скрип двери и тихие шаги матери. Суфия-ханум постояла, зябко кутаясь в мягкий оренбургский платок. Потом подошла к Мунире и, обняв ее за плечи, крепко прижала к себе.
Муниру всегда поражала своеобразная красота матери, подчеркивающая ее душевную силу. Но разве могла Мунира догадаться, чего стоило матери напряжение этой минуты, как трудно было ей удержать готовые хлынуть слезы и не сказать Мунире правду об отце! Взглянув на Муниру, жмущуюся к ней, как птенец под крыло большой птицы, Суфия-ханум твердо решила ничего не говорить Мунире, пока не дождется ответа на свои телеграммы.
5
Со школьного праздника Ляля и Хаджар вышли на пустынные уже улицы. Девушки не торопились домой. Столько впечатлений, столько надо рассказать друг другу!
После снегопада потеплело, и в зимнем воздухе угадывался запах близящейся весны.
В такие вечера они любили подолгу гулять вшестером, но сегодня все расстроилось. Муниру взялся проводить домой этот долговязый щеголь, ее родственник, — по правде сказать, это обидело Лялю и Хаджар. Да и ребята чудные. Куда-то после спектакля девались Хафиз, Наиль. Конечно, не было Галима…
— Ляля, неужели скоро так все мы и разойдемся по своим тропкам? — произнесла Хаджар с горечью. Она боялась потерять и эту свою, школьную, семью.
Еще не остыв от первого сценического успеха, лукаво улыбаясь каким-то своим мыслям, Ляля шутливо ответила:
— Нет, моя Хаджар, я уверена — мы пойдем большой дорогой дружбы! А Муниру, если она променяла дружбу на смазливого молодого человека, накажем по заслугам. Ведь ее противного франта просто хочется поколотить.
Хаджар посмотрела на Лялю:
— С себя, пожалуй, станется. Осмелилась же ты выйти на сцену после единственной репетиции. Все-таки, Ляля, ты молодец… Я… даже не знаю, как и сказать. Я горжусь тобой.
Польщенная Ляля засмеялась. Потом сказала серьезно:
— Нет, Хаджар, здесь не смелость. Я не хотела, чтобы класс опозорился.
— А я разве хотела? Но не смогла бы сделать того, что сделала ты, — сказала Хаджар искренне то, что думала.
— Если бы очень захотела — смогла бы.
— Нет, как бы ни захотела, мне все равно не удалось бы. Я несмелая.
Ляля неожиданно громко рассмеялась.
— Ты что?
— Очень интересно…
— О чем ты?
— Жизнь — интересная. У дэу-ани[4] есть моя фотография, на ней я еще совсем маленькая. Грязная, оборванная. Черные кудряшки стоят дыбом. Если очень расшалюсь, дэу-ани показывает мне карточку: «Смотри, какая ты была».
— Хороший человек, Ляля, твоя дэу-ани.
— Золото, жемчужина!
Хаджар стояла, засунув руки в рукава, не ожидая никакого коварства. Вдруг Ляля толкнула ее в мягкий сугроб и сама бросилась за ней. По гулкой улице далеко разносились девичьи смеющиеся голоса. Потом Ляля подняла подругу. Они стряхивали одна с другой снег, и Хаджар, показывая Ляле свои мокрые варежки, деланно бранила ее.
— Хаджар, душа моя, не сердись на меня. Ладно?
— Сумасшедшая ты, Ляля.
— Да, я сумасшедшая, ветреная, словом, джиль-кызы. Прости меня, пожалуйста.
Когда наконец они добрались до дому, Валентина Андреевна, их учительница химии, приютившая Хаджар, была уже в постели. Боясь ее разбудить, девушки тихо разделись.
— Это вы, девочки? — окликнула Валентина Андреевна. — Я и не заметила, как вы вошли. Ужин на плите, кушайте, — наверно, проголодались.
— Нет, мы сыты, Валентина Андреевна!
— Не вставайте, мы сами управимся.
И, пожелав Валентине Андреевне спокойной ночи, они скрылись в комнате Хаджар.
— Тебе хочется спать? — Ляля обняла Хаджар за шею.
— Нет.
— И мне сейчас ни за что не уснуть. Хочешь, я расскажу тебе, где нашла меня моя дэу-ани?
Хаджар кивнула, — мало видавшая сама ласки, она любила слушать рассказы о сердечных людях.
— Это было давно, больше десяти лет назад, еще жива была моя бабушка. Мы жили недалеко от санато рия «Агидель». А дэу-ани и дэу-ати[5] приехали туда на отдых. Они каждый день ходили купаться на реку и любили, сидя в тени прибрежных деревьев, смотреть, как покачиваются на воде лилии.
Ты не можешь себе представить, Хаджар, сколько лилий на Белой! И какие они чудесные! А какой у них странный характер. Ты, наверное, думаешь, у цветов нет характера? А я тебе говорю — есть. Я сама в этом убедилась. С восходом солнца лилия опускается в воду, а на закате всплызает, и лепестки у нее раскрываются. Лилия боится солнца. И почему мне дали такое имя[6], просто не понимаю. Мне — сколько ни будь солнце — все мало. Ну, да ладно, не об этом речь. Я говорила о дэу-ани и дэу-ати. Дэу-ати обычно вешал мохнатое с кистями полотенце на плечи, а дэу-ани наматывала свое чалмой на голову — боялась солнечного удара. Она была очень полная. И дэу-ати казался рядом с ней особенно худым и длинным. У дэу-ани, ты знаешь, лицо большое, цвет лица темный, будто она загорела, но глаза у нее особенные… Она, бывало, сядет снами, деревенскими ребятишками, на траву и рассказывает что-нибудь или читает. Мне тогда, пожалуй, семи еще не исполнилось, я была очень нелюдимой и всегда держалась немного поодаль. Платье длинное, до пят. Стою, а сама озираюсь по сторонам Подними кто руку, я исчезну, как горная коза, не успеют даже моргнуть. Однажды дэу-ани спросила у ребят: «Чья это девочка?» Ребята отвечают: «Бабушки Зулейхи. Ляля ее зовут».