— Расскажите, как именно. Это весьма интересно, — раздался насмешливый, ломающийся мальчишеский басок.
— Товарищи, может ли быть комсомольцем Урманов? — продолжала девушка, не обращая внимания на вспыхнувший где-то смех. — Нет, товарищи, не может.
— Хафиз, дай мне слово, — быстро сказала Мунира.
Галим вздрогнул и, не поднимая головы, исподлобья посмотрел на нее.
Мунира встала и прислонилась к стене. На ее бледном лице все яснее проступала строгость. Ища, с чего начать, она покусывала нижнюю губу.
— Вина Урманова перед коллективом велика. Но я также не хочу скрывать и собственную вину. — Мунира отбросила через плечо упавшую на грудь косу и продолжала уже тверже — Правда, меня не вызывали на комитет, потому что я болела. Но я должна сказать, что в проступке Урманова есть и моя вина. — И Мунира рассказала о своем столкновении с Галимом на лестнице. — Иногда мне не хватает выдержки. Я срываюсь. Значит, у меня еще нет твердого характера. А бесхарактерный человек — человек неполноценный.
— Ближе к делу! Ты об Урманове! — задорно вклинился маленький комсорг из девятого «А».
— Я вас не прерывала, — мимоходом бросила Мунира и сразу перешла к тому, что легкие успехи в шахматах вскружили Урманову голову, что он считает себя чуть ли не гением, не признает ни товарищей, ни коллектива. — Это совершенно непростительно для комсомольца. На нашем собрании мы должны сказать об этом Урманову открыто и прямо.
В зале со всех концов послышались возгласы:
— Правильно!
— Он запятнал нашу школу!
— Он позорит звание комсомольца!
Мунира терпеливо переждала, пока затихнет шум. Потом, повысив голос — в нем зазвенела напористая убежденность, — продолжила:
— Все же я не могу согласиться с теми, кто предлагает исключить Урманова из комсомола. Нет, это было бы совершенно непростительное для нас решение. Вопрос о будущей судьбе человека нельзя решать так легко и просто. Галим Урманов отличник. Хороший общественник. Мы все это знаем. Отец его — старый рабочий. Я не верю, чтобы в такой семье мог вырасти человек с мелкой душонкой. Мы должны дать Урманову возможность исправиться. Я — за выговор.
После Муниры выступил Наиль. Обводя ряды умным взглядом серых, навыкате, глаз, скупо жестикулируя тонкими по-девичьи руками, он говорил со свойственной ему выдержкой:
— Мы все дружили с Галимом. Неужели для него наша дружба ничего не означала, что он так легко, словно лист ненужной бумаги, растоптал ее? Ведь дружба — одно из самых святых чувств человека. Кто из нас не знает о дружбе Маркса и Энгельса, — весь мир озаряется светом их дружбы. Мы — комсомольцы — учимся дружить у наших великих вождей. И никому не позволим запятнать нашу дружбу!
Ляля Халидова начала горячо с первых же слов. В ее речи, может, не хватало последовательности, но пафоса хватило бы на десятерых ораторов. Ей даже аплодировали.
— Неужели Урманов думает, что наши советские чемпионы мира не считаются с дисциплиной, со своим коллективом? — сказала она при всеобщем одобрении. — К тому же Урманов мечтает стать моряком^ А моряку особенно нужны и дисциплина и чувство товарищества.
Хаджар снова направила собрание в более спокойное русло. Она говорила мягко, прочувствованно, с трудом находя такие слова, которые были бы справедливы и в то же время не убивали в Галиме надежду на исправление. Хаджар острее всех чувствовала, как нуждается он в поддержке. Казалось, ей самой становилось больно от тех жестких слов, которые ей все же пришлось высказать по его адресу. Ее слушали в полной тишине.
Хафиз мельком посмотрел в сторону одиноко сидевшего Галима. Комсорг Гайнуллин не считал себя сердобольным. Но разве мог ов скрыть от себя, что ему по-человечески жалко своего самого близкого друга, друга детства? Еще совсем небольшими, тайком от родителей, они переплывали вместе Волгу неподалеку от Маркиза, вместе отбивали атаки мальчишек с чужих улиц, из года в год, из класса в класс шли они вместе и стали друг другу роднее братьев. Однако же, или, вернее, именно поэтому, Хафиз не мог простить ему пренебрежения к коллективу.
Это он, Хафиз, предложил перенести вопрос о Галиме на общее собрание. Это он, Хафиз, и на комитете и здесь не стеснялся резких выражений, которые больно задевали Галима.
— Если бы проступок Галима был случайным, — сказал он, — может, и не стоило бы его обсуждать на общем собрании. Но мы и раньше знали о некоторых высокомерных замашках, фактах недисциплинированности Галима. Знали и прощали потому, что не придавали этому достаточно серьезного значения, и это было с нашей стороны медвежьей услугой. Не знаю, как вы, товарищи, как Галим, но я лично на этом собрании понял, что недостаточно хорошо работал как комсорг.