И был в жизни Борьки Царикова еще один день. Тяжелый и радостный день, когда он вспомнил так рано забытое детство, тополиную метель в городе на старой улице. Это было уже после того, как партизанский отряд Бати соединился с наступающими войсками и Борька стал ефрейтором, настоящим военным разведчиком. Это было уже после того, как на своем автомате ППШ сделал он острым ножом, оставшимся в наследство от партизанского друга Сережи, тридцать зарубок — на память о тридцати "языках", которых он взял вместе с товарищами. Это было в тот день, когда Борькина часть подошла к Днепру, остановилась напротив Лоева, готовясь к прыжку через реку.
Это было в октябре сорок третьего года.
Опять была ночь, плескалась вода о прибрежные камни. К поясу Борька привязал на тесьме Сережин нож и ступил в воду, стараясь не шуметь. Вода обожгла, и, чтоб согреться, он нырнул и под водой сделал несколько сильных гребков. Он плыл наискосок, не борясь с течением, а используя его, и приметой ему была береза на том берегу.
Фашисты беспорядочно стреляли, и пули шлепались, будто мелкие камешки, усеивая дно свинцовыми градинами. В минуты, когда Борька нырял, стараясь подольше задерживать дыхание, ракеты плавили Днепр в синий цвет. В трусах, с ножом на бечевке, дрожа от холода, Борька выполз на берег. Невдалеке слышался немецкий говор — гитлеровцы были в траншее. Идти дальше — опасно: ночью в темноте запросто можно столкнуться с немцем носом к носу, да и заметнее в темноте голый человек. Борька оглянулся. Целил он на березу и выплыл точно к ней. Мышью шмыгнул к дереву, влез на него, укрывшись в ветках. Сидеть тут было опасно. Нет, немецкие трассы шли ниже, но в ответ изредка огрызались и наши, и эти выстрелы могли пройтись по дереву. Эх, знать бы раньше, можно было предупредить. Борька замер там, наверху. Место было отличное. По огонькам сигарет, видным сверху, по голосам угадывались траншеи, ходы сообщения, окопы, землянки.
Гитлеровцы готовились обороняться, и земля вокруг была изрыта траншеями. Громоздились доты, наспех замаскированные. Борька глядел на землю, раскинувшуюся перед ним, и каждую точку, будто картограф опытный, вносил в уголки своей памяти, чтоб, вернувшись, перенести все на настоящую карту, которую долго изучал, прежде чем плыть, и теперь она была перед глазами, будто сфотографированная.
Штурмовать Днепр Борькина часть начала утром, сразу же после артподготовки, во время которой удалось уничтожить несколько мощных дотов, обнаруженных разведкой. Остальные потери врага можно было увидеть только на поле боя, на той стороне Днепра, куда уже переправлялись первые подразделения.
Борька поплыл туда вместе с комбатом и был при командном пункте, выполняя приказы. Всякий раз приказ был один: переправиться через Днепр — доставить пакет.
Днепр кипел от разрывов снарядов, от фонтанчиков пуль. На Борькиных глазах вдребезги разнесло понтон с ранеными, люди тонули, и ничем нельзя им было помочь.
Несколько раз Борька бросался в самое пекло, искал на берегу лодку, чтобы скорее доставить пакет; он знал теперь, что значит доставить вовремя пакет, пронести его целым и невредимым сквозь этот шквал, сквозь это кипение, где земля сомкнулась с небом и водой. Борька искал лодку и, не найдя, раздевался, как утром, и снова плыл, чудом оставаясь в живых. Найдя же лодку, он, подогнав ее к берегу, помогал раненым сесть в нее и греб что было сил к своим…
К концу дня, когда бой стал удаляться и Днепр поутих, Борька, в восьмой раз переправившись через Днепр, шатаясь от усталости, пошел искать походную кухню. Увидев ее синий дымок, Борька присел, радуясь, что дошел, и, сидя, уснул.
Разведчики искали его на берегу Днепра, ходили вдоль течения, обошли плацдарм и уже считали погибшим, как вдруг батальонный повар нашел Борьку спящим под кустом. Его не стали будить, так, спящего, и перенесли в землянку. А Борька сладко спал, и снился ему родной город. И тополиная метель в июне. И солнечные зайчики, которых пускают девчонки во дворе. И мама. Во сне Борька улыбался. В землянку входили люди, громко говорили, а Борька ничего не слышал.
А потом у Борьки был день рождения. Командир батальона велел, чтоб повар даже пироги сделал. С тушенкой. Пироги получились на славу. И уплетал их Борька за обе щеки, хоть и стеснялся комбата, а пуще того — командира полка, который вдруг в самый разгар именин приехал на своем "виллисе".
Все пили за Борькино здоровье. Когда чокнулись, встал командир полка. Колыхнулось пламя коптилки. Притихли все. Командир полка, человек еще не старый, но седой, сказал Борьке так, будто знал, о чем Борька думает.