- И давно ты занимаешься этим... - я никак не мог выдавить из себя нужное слово, - ...ле-та-ешь, - наконец проговорил я с запинкой.
Он рассмеялся. Звонко, заразительно - так, что мне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ.
- Это не так трудно, - прервал он свой смех.
- Что?
- Летать без мотора. Главное - сохранять равновесие в воздухе. Тогда можно долго держаться. Столько, сколько нужно.
- А ты можешь?
- Теперь - да.
- Теперь, - как эхо, отозвался я.
- Раньше ничего не получалось. Пролетал метров сто, не больше. Однажды чуть не разбился...
- А теперь? - поспешно повторил я, потому что вдруг испугался за него. Мне показалось: если он расскажет о том полете, это как бы снова повторится.
Он не ответил. Наклонился, сорвал листок клевера, пробившегося сквозь траву, и поднял над головой.
- Смотри, - сказал он и отпустил лист.
Полянка была, как стеной, ограждена от ветра высокими соснами. Но листок, падая, заметался, забился над травой, рванулся из стороны в сторону, подталкиваемый невидимой силой, и наконец замер, упав в траву.
- Мечется будто необъезженная лошадь, - сказал мальчик, вспоминая что-то свое. - Но я научился управлять...
- Все равно долго не продержишься. Есть такой закон, - сказал я.
- Закон?
- Да, - подтвердил я. - Закон земного притяжения.
- Я не знаю никакого закона, - сказал он, вдруг задумавшись. - Все равно, - он тряхнул головой. - Летать можно долго. Пока не устанешь.
Мой недоверчивый взгляд на секунду прервал его речь. Он не обиделся и терпеливо объяснил:
- Я уже летал. Долго... Как птица, - повторил он любимое сравнение.
Нельзя было не поверить ему. Я кивнул, но он продолжал:
- Воздух сам держит над землей, а когда начинаешь снижаться, нужна сила. Крыльями отталкиваешься от воздуха, а потом отдыхаешь, сохраняя равновесие. Ты увидишь...
Но тут прозвучал горн. Из лагеря. Он звучал отрывисто и задорно и, казалось, совсем близко. Наверное, так оно и было. ТА-ТА, ТА-ТА, ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА.
Я сразу представил себе лагерного горниста Леньку Коршунова, его вихрастую голову, по-модному обросшую волосами. Он трубил, запрокинув лицо и чуть зажмурившись, и солнце плавало в распахнутой раковине горна. И все вокруг показалось таким хрупким, незащищенным, будто вот-вот исчезнет.
- Это меня, - сказал я, поймав взгляд мальчика. - Но я не хочу...
Я замолчал, не зная, как объяснить. В лагере оставался мой друг, Валька Коновалов, и все ребята, но я хотел показать мальчику свою дружбу и то, что хочу остаться здесь, с ним.
Он все понял и отрицательно покачал головой:
- Нужно быть там, где тебя ждут.
Я продолжал молчать, и, наверное, поэтому он повторил:
- Если ждут, значит, ты нужен.
- Ты улетишь?
- Не сейчас... после... Приходи, когда начнет темнеть.
Он поспешно отвернулся и склонился над орнитоптером. Я постоял еще немного, потом пересек овальную поляну и побежал по узенькой тропинке с чуть примятой травой назад, в лагерь.
То, что я делал в этот день в лагере, начисто исчезло из памяти. Осталось только воспоминание о суетливой поспешности, будто от того, что делаешь все быстро-быстро, можно подогнать время. Оно тянулось, как разогретая на солнце смола, и каждая новая минута цепко прилипала к предыдущей и отталкивала следующую.
Но вдруг солнце зашло, и наступили сумерки. И тут же пришло спокойствие. Теперь я знал, что нужно делать, знал свой путь.
В лесу было почти темно, и я чуть не споткнулся о знакомый корень.
Мальчик стоял на поляне лицом ко мне. Что-то в нем изменилось, но я не сразу понял, что.
Он шагнул мне навстречу, и тогда я разглядел очертания перистых крыльев вдоль согнутых в локтях рук. На груди, закрывая светло-коричневые полоски ссадин, белели крест-накрест уходящие за плечи лямки орнитоптера. Взгляд его был все такой же спокойный и серьезный.
- Ты уже... - я не знал, как сказать.
- Все готово, - отозвался он. - Улетаю.
- Насовсем?
- Да.
"Да" прозвучало так твердо и окончательно, что у меня сжалось сердце. Он все понял и добавил:
- Я боялся, не придешь.
Значит, ему тоже тяжело расставаться.
Я не мог примириться.
- Но... - начал я и замолчал.
- Понимаешь, я не могу... - как-то очень тепло сказал он. - Меня ждут.
- Где?
Правая рука его вместе с крылом орнитоптера чуть приподнялась в сторону и плавно опустилась.
- Там, - сказал он. - Далеко. Ты не знаешь...
Ни о чем больше я не стал спрашивать. К чему? Все равно ничего нельзя изменить.
С опущенными руками он подошел к узкоствольной сосне с твердыми крепкими сучьями. Спину его, как два щита, прикрывали крылья.
Вдоль сосны тянулась веревочная лестница, терявшаяся у самой верхушки в потемневшей хвое. Лестница была закручена, и мальчик несколько секунд терпеливо выпрямлял ее.
Потом он обернулся в последний раз и улыбнулся не то виновато, не то ободряюще. И опять мне показалось, что я где-то видел его раньше. Веревочные ступеньки туго натягивались под ним, как тетива. Где-то у вершины сосны он переступил на кряжистый сук и немного расправил крылья, сохраняя равновесие.
Надо мной был уже не знакомый мальчик, а огромная сильная птица, готовая к полету. Оттолкнувшись от дерева, птица нырнула в пространство, и упругие взмахи крыльев плавно разгребли тугую темноту.
Мальчик поднимался вверх по наклонной линии и становился все меньше и меньше, пока не исчез.
- Кто ты?! - что было силы закричал я, потому что нас разделяло уже не несколько метров высоты, а бескрайнее небо, едва освещенное неяркими точками звезд.
И тогда из этой бездонной чаши, хранящей неумирающую бесконечность, протяжно и отдаленно, как эхо, донеслись какие-то неясные слова:
- Я... Я... Кар...
Икар?
И тут я вспомнил. "Поднялись в воздух Дедал и Икар, чтобы улететь на родину в Афины, с острова Крит, где их держал в плену царь Минос.
Дедал наказывал сыну, не приближайся к солнцу, его лучи растопят воск. Но, упоенный счастьем полета, Икар поднимался все выше, выше... Солнце растопило воск, рухнул Икар с высоты..."
"Однажды чуть не разбился", - прозвучали в ушах слова мальчика, и сердце застучало прерывисто и тревожно, как позывные.
Я сел в черную траву, вбирающую в себя ночную затаенность и прохладу, и неотрывно глядел в небо, надеясь различить маленькую движущуюся точку. Но ее не было видно.
Звезды в темноте высвечивались все ярче, и тишина вокруг теперь не казалась такой нерушимой. Неподалеку совсем не по времени закуковала кукушка и все куковала и куковала не уставая.
Много дней потом я приходил на знакомую полянку и искал лестницу, по которой мальчик поднимался вверх, на вершину сосны.
Но она исчезла вместе с мальчиком.
В конце лета я вместе со всеми уехал из лагеря, и больше уже никогда не случалось мне возвращаться в те края.