Вспоминая исчезнувшую «Зоогеографию», я часто думаю, что книга эта и сейчас без всякого спроса желтеет в недрах институтского хранилища, похожего скорей всего на подземное царство — Аид. Книги — те же человеческие души. Живые и томящиеся. Я постоянно отождествляю книги с людьми их читающими и их написавшими. У книг сходная с человеком судьба: рождение, временной срок радостной или тусклой жизни, когда книгу спрашивают, читают, мусолят, не дают отдохнуть, она трудится и, наконец, неизбежное угасание, замирание на полках, безвестность, пыль, забвение, от которого редкоредко по просьбе какого-нибудь чудака ее будят, на краткое время возвращая к жизни. Я не думаю, чтобы «Зоография» пользовалась большим спросом у тех военных лет девочек-студенток в телогрейках, девочек из глубинки, с добрыми, прилежными, заботливыми лицами, в то голодно-тоскливое военное время.
Отодвинулась она и от меня. Но я помнил о ней. Она подчас томила меня своей недочитанностью, как недосказанной тайной. И когда, в сорок пятом, война все-таки завершилась, я, ученик седьмого класса второй мужской средней железнодорожной школы, отправился в главную городскую библиотеку. Такая книга была должна находиться там. Но мечта не осуществилась. Оказалось — нет паспорта. Без паспорта не записывают. «Зоогеография» отодвинулась еще на год.
В общем-то я не люблю библиотеки. Книги из них не доставляют мне той радости, какую дает своя, собственная книга. Они — чужие. Коллективные. Как эту суть не понял никто из великих? На них (книгах) печать отчужденности и принадлежности ВСЕМ. На них отпечатки чужих дыханий и липких прикосновений. «Жена, книги и деньги потеряны для их отдавшего, — недаром гласит индийская мудрость, — если же они возвращаются, то жена — испорченной, книга — истрепанной, а деньги — по частям». Я нехороший человек — я не люблю отдавать свои книги. А если отдаю — потом не могу читать. Я не люблю заниматься в читальных залах, пусть в самых лучших с изречениями классиков на стенах. Я не люблю шелест страниц, вкрадчивые шаги, осторожный стук сдаваемых книг, чей-то шепот, чей-то приглушенный кашель.
Я пишу это лишь потому, что едва получив свой временный шестимесячный паспорт (зачем «временный»? О, дурная страна!), согнутую пополам голубую бумажку, я опять явился в знаменитую библиотеку имени скучного-прескучного Белинского и под ворчание какой-то Зои Григорьевны — ужасной старухи с обликом настоятельницы средневекового каторжного монастыря — все-таки получил опять и тоже временное читательское удостоверение, в котором учинил свою неустоявшуюся роспись.
Как на грех я тогда еще был вполне каторжно «нагладко» острижен — зачем-то стригся так по инерции до второго курса института! И тут со своей стрижкой, временным паспортом и временным читательским билетом был-являлся, сами понимаете, инородным организмом, почти никак не вписывающимся в почтенную Государственную публичную имени Виссариона Григорьевича Белинского.
Этот странный, дикого вида подросток в кирзовых ботинках и дрянном синем костюме искал-выкапывал в каталоге не менее странную книгу: «Зоогеографию» профессора Пузанова. Почему-то никак не верилось, что она в библиотеке есть. И она появилась, даже с тем же полосатым бурундучком на обложке. Та же самая и все-таки будто не та. Она была словно моложе, чище, новее, но., не роднее. Должно быть, вот диво! — ее никто, ни разу не востребовал. Не читал. Открытие поразило. Неужто никто не захотел ее читать?!? Как бы там ни было, я взял светло-коричневую книгу, с трудом нашел свободное местечко в зале и принялся читать. Однако, почему в этом переполненном читающими, листающими скучном зале… «Любите книгу, источник знания. Она поможет вам…» «Всем хорошим во мне я обязан книгам». «Без книг — тяжко»… Почему в этом зале «Зоография», желанная «Зоография», оказалась тоже скучной, не читалась, не ложилась на душу так, как раньше? Была она вовсе не моя. И совершив к Пузанову еще одно-два паломничества, я прекратил хождение в «государственную публичную библиотеку», где (так казалось) на меня смотрели лишь как на мелкого жулика, вот-вот готового что-то «свиснуть». Та книга оказалась не нужна и мне. И, помнится, я злорадно порвал и выбросил свое временное читательское удостоверение с твердым намереньем никогда больше не заглядывать в библиотеки.
Конечно, я нарушал клятву. Редко, но уж совсем взрослым и уже писателем, я приходил сюда за другими книгами. Мне даже оформили абонемент № 1, с правом брать книги на дом. Теперь в библиотечном каталоге под моей фамилией значился целый раздел. Но и тридцать лет спустя, меня встречала та же ворчливо-гневная, как бы каменно-вечная Зоя Григорьевна. Она не изменила своего отношения ко мне, — «какой он писатель, если живет не в Москве и если нет у него, не значится под номером каталога толстых романов «Заре навстречу» или «Я твой сын, Россия!» Все это легко читалось в презрительных глазках фурии. Ей и теперь казалось святотатством выдавать мне, почти нахалу, драгоценные книги с библиотечной наклейкой и штампом: «Городская государственная публичная имени…»