Я продолжал ездить в лес. И, помнится, поехал на «мою» гору уже в июле, когда все цвело и жарко парилось, и уже другое было лето, с ромашками-поповником, белым-бело одевавшим склоны, и с желтым сухим погремком, с иван-чаем, малиновым и манящим. Другое было лето, и другие бабочки на цветах. Сатиры, толстоголовки, голубянки и, конечно же, перламутровки, шашечницы — «лесные бабочки», по определениям моего папы: рыжие, серые мелкопятнистые, среди которых мой искушенный и уже отточенный на определителе глаз должен был вылавливать новые и новые виды. С шашечницами и перламутровками было нелегко. Внешне все похожие, ну, чуть больше, чуть меньше, виды их различаются только после сверки испода крыльев с рисунком определителя. Его приходилось носить с собой, чтобы зря не губить бабочек. И вот таким образом я узнавал, что эта рыжая «лесная» — перламутровка таволжанка, эта, покрупнее — перламутровка аглая, эта — ниобея, эта — совсем крупная — большая лесная перламутровка, и еще более крупная перламутровка пандора. Звучит? Еще как звучит! А были среди этих рыже-серых, крапчатых, коричневых и вроде совсем одинаковых и цирцея, и галатея, и аталия, и селена, и агриппина, и даже мегера. Последние, правда, все из семейства бархатниц, которые я собирал как-то без большого интереса. И большую часть тут же выпускал.
Так, бродя по опушке без большого азарта, я спустился к подножью горы. Начиналось лесное болото, и по краю его рос свежий матово-зеленый осинник, до дрожи смеющийся в этот ясный голубоглазый день. Я невольно залюбовался осинниками, этим главным лесным деревом, постоянно лепечущим даже в самый безветренный зной. Смотрел в небо над ними, как бы зеленеющее и розовеющее на сходе к вершинам. Вдруг огромная, кофейно-коричневого тона бабочка с широкой сверкающе-белой перевязью точно спланировала откуда-то с вершин леса, сделав широкий свободный круг, пронеслась надо мной.
— Ленточник! Тополевый ленточник! — может быть даже закричал я, следя за ней жадным взглядом. Может быть, так именно, дрожа от восторга, выслеживали и великие натуралисты-открыватели своих морфо и орнитоптер! Я сразу понял, что это летала не просто одна из самых крупных и редких нимфалид нашей фауны, а еще и самка тополевого ленточника — редкость из редкостей! Совершив круг над опушкой, поднявшись ввысь до самых осиновых крон, бабочка вдруг сделала замысловатое скольжение в восходящих горячих потоках и, спустясь ниже, села прямо на листья осины метрах в полутора над моей головой. Я понимал, что если не поймаю бабочку сейчас, она улетит и больше я никогда ее, возможно, не встречу. Так бывает при встрече с красавицей, через секунды исчезающей навсегда в людской суете. Так бывает… А редкость и есть редкость… И, подобравшись к осине на самое близкое расстояние, я, как можно осторожнее, поднял сачок. Бабочка, наверное, видела меня, но считала себя в безопасности, а такому прыжку, вероятно, позавидовал бы и чемпион. В прыжке я достал ленточницу и уже через секунду держал ее сквозь ткань сачка. К сожалению, я немного повредил одно крыло бабочки, но все было пустяки в сравнении с радостью добычи. Не забудьте: это было сорок лет назад. Земля и Мир ее казались неисчерпаемыми. Им ничего как будто не грозило. Черпай и черпай. Руби и пили. Вывози и откапывай. Стреляй, добывай, — все без предела. И даже лучшим умам не лезли в голову мысли о столь скором и возможном оскудении природы.
Тот июльский день с золотыми и белыми к полудню облаками я запомнил еще и потому, что меня ждала впереди прямо-таки невероятная удача. Отдохнув на опушке, весь еще в возбуждении от редкостной находки, я решил перейти близкую железнодорожную линию, чтобы на открывающейся за ней болотистой луговине, плавно клонившей к реке, половить разных луговых бабочек, желтушек, голубянок и бархатниц — ведь луг и река — это уже другой биотоп, и там встречаются другие виды бабочек, не те, что присущи лесу и его опушкам. Все это я узнал постепенно и на собственном опыте. Я пересек насыпь, перешел довольно грязную черноземную дорогу вдоль линии и пошел уже кое-где обкошенным лугом. Копны свежего зеленого сена стояли на скошенных местах. Зато когда я вошел в еще не скошенное густо цветущее и кишащее цветной жизнью разнотравье, впереди меня внезапно взлетел долгоклювый бойкий бекас и подальше неловко поднялся из травы, подлетел и упал в нее коростель. Я шел не спеша, выщупывая ногой кочки, стараясь и в сапогах не свихнуть себе лодыжки, подумывая о змеях, которых не раз видал на этой луговине. Когда идешь в густой болотной заросли, часто чудится, что под ногой у тебя вот-вот окажется серая юркая гадюка. Но страх этот чаще неоснователен. Змеи, если и есть, не ждут, когда вы на них наступите, и чем дальше идешь по болоту, скорее проходит это неприятное ощущение. Я уже приблизился к берегу реки, когда мое внимание привлек быстро двигающийся навстречу белый лоскуток, который, еще ближе, оказался бабочкой, настолько крупной, что я сразу понял — это не боярышница — самая крупная из белянок и к тому же в те годы очень распространенная. Сейчас, когда пишу эти строки, боярышница сделалась весьма редкой бабочкой, пожалуй, еще более редкой, чем настоящая капустная белянка. Большая белая была уже совсем близко. Она летела по прямой. И тут я узнал ее. ПАРНАССИУС АПОЛЛО! АПОЛЛОН! Надо ли повествовать, как кинулся я к ней с сачком наперевес и как поймал налету даже без большого труда. Бабочка, может быть, из-за своей огромной величины летала невертко и куда как уступала стремительным лесным нимфалидам, на которых натренировалась моя рука. Дрожа от азарта и удачи, развернув огромные белые со слюдяным блеском ее крылья, увидел черные и красные пятна в ободках. Убедился: аполлон! Совершенно точно. Что это был за день. День абсолютных удач? Как редко такие бывают в жизни. Или подошла именно такая ее полоса. Ведь жизнь полосата, как окраска африканской зебры. И не в этой ли ее окраске, в явлениях черного и белого, темного и светлого, вся философия природы и бытия?