На самом деле Айзнар был тихим провинциальным городком, и громче всех говорили здесь его фонтаны. Тут не требовалось рыть глубокие колодцы; вода была близко и, вырываясь из скважин наружу, легко взлетала вверх, к солнцу, а потом с серебряным звоном падала вниз; фонтаны были на каждом углу, почти в каждом дворе. А в спальне монастырской школы, где должна была отныне учиться Пьера, слышался разом шум целых двух фонтанов — небольшого, но очень изящного фонтана во дворе школы и мощного Кругового фонтана на треугольной площади перед монастырем. Шум этих струй воспринимался, как неумолчная беседа двух нежных и чистых благословенных Душ, которые так долго пробыли вместе в раю, что могут говорить и слушать одновременно, воспринимая друг друга на каком-то ином, высшем уровне. Впрочем, все это было, конечно, очередной выдумкой Пьеры — в первые ее ночи в монастырской спальне она особенно часто обращалась в мыслях своих к образам неких благословенных существ. Все здесь было для нее непривычно: ей никогда прежде не доводилось жить среди монахинь, носить форменное серое платье, ходить по улице парами — впереди монахиня, за ней младшие ученицы, затем девочки постарше, затем воспитанницы старших классов и, наконец, вторая монахиня, — вставать до рассвета и часами молиться вместе с пятьюдесятью монахинями и воспитанницами, преклонив колена на голом каменном полу пустоватой часовни. Однако ни один из обычаев этой новой жизни не раздражал Пьеру, даже когда уехал отец и возбуждение, вызванное сменой обстановки, сменилось молчаливой грустью и тоской по дому. Ей нравился этот город, школа, новые подруги; она охотно сменила любимую темно-красную юбку на серое форменное платье, не цепляясь за свое чересчур затянувшееся вольное детство. Она не слишком грустила, вспоминая отца, Лауру, милые лица близких. Скучала она лишь по дому в Вальторсе, по его просторным прохладным комнатам, по окрестным садам, виноградникам и полям, по знакомой зубчатой линии горного хребта на фоне небес, по озеру, по скалам на берегу… Пьера была из тех, для кого важна сама вещь, а не степень ее полезности. Она воспринимала окружающий ее мир, как жаворонок воспринимает солнце, как волк воспринимает дождь. То, что давали ей, она всегда принимала с охотой. И всегда тосковала, если это у нее затем отнимали, и не переставала оплакивать эту потерю.
Во все стороны от Айзнара простирались спокойные поля, поражавшие Пьеру мягкостью своих красок. В ясные дни, если посмотреть из окна монастырской школы на юг, можно было различить собиравшуюся на горизонте голубоватую дымку или груду пышных облаков; там, за этими облаками, были ее родные горы и ее любимое озеро Малафрена.
Пьере исполнилось семнадцать. С апреля она умудрилась вырасти еще на целый дюйм. Согласно правилам монастыря, она теперь гладко зачесывала волосы, открывая умный широкий лоб, который хотя и обладал довольно нежными очертаниями, но все же выдавал упрямый характер своей хозяйки и чем-то напоминал лоб молодого бычка. В сереньком школьном платьице Пьера выглядела чистенькой примерной школьницей; двигалась она теперь не так порывисто, а говорила значительно тише. В последнее время она была влюблена в свою учительницу французского языка, сестру Андреа-Терезу. Андреа-Тереза была хрупкой, очень сдержанной и очень милой, так что основными добродетелями Пьера считала теперь сдержанность, скромность, изящество и милосердие. Все ее мысли в ту осень были исключительно благочестивы. В самый разгар своей любви к Андреа-Терезе, поддавшись порыву христианского самопожертвования, она написала письмо Александру Сорентаю и вложила в конверт кольцо с красным камнем. Письмо было исполнено искренней нежности и самоотречения. Но впоследствии Пьера не могла без стыда и мучительных угрызений совести вспоминать об этом послании и наспех сунутом в конверт и кое-как завернутом в бумажку кольце.
Подоспело Рождество; на каникулы Пьера домой не поехала: дороги в Монтайну, сперва размокшие во время осенних дождей, а теперь заваленные снегом, стали непроходимыми. Да ей и самой больше хотелось остаться в школе с монахинями и еще несколькими девушками, которые, как и она, не смогли проехать в родные горные селения. Однако, покорная воле отца, Пьера все же поехала погостить к родственникам, у которых они с отцом останавливались в сентябре. То была родня со стороны покойной матери Пьеры, семейство Белейнин.
Их дом находился в новой части города, на площади Принца Гульхельма, в четырех кварталах от знаменитого Римского фонтана. Дому было лет сто, не меньше; он был очень красив, из желтого айзнарского песчаника, с садом, обнесенным стеной, в центре которого шумел маленький фонтан. Дом этот, как внутри, так и снаружи, поражал своей простотой и элегантностью, хотя и выглядел несколько обветшавшим. Впрочем, айзнарские аристократы и не стремились к внешнему блеску. Полировки требует только столовое серебро, а старинные золотые вещи лучше оставить в покое — таково было их мнение на сей счет. На светских раутах, покинув свои обнесенные высокими стенами сады и особняки с просторными высокими залами, где царили тишина и покой, они могли быть поистине великолепны, но надменными их никак нельзя было бы назвать — для этого они были слишком миролюбивы и слишком сдержанны, обладая к тому же изящными манерами и дружелюбно-мягким отношением к людям. Здесь, на западе страны, люди давным-давно приобщились к цивилизации, и Пьера, которая в отличие от Лауры и Итале редко позволяла бурным эмоциям и страстям властвовать собой, чувствовала себя среди этих людей совершенно свободно. Ее чувства и переживания в этот период были неторопливы и невнятны, хотя чисто внешне она производила впечатление чрезвычайно живой и даже игривой натуры. В монастыре, а также среди благородных и дружелюбных айзнарских аристократов живость Пьеры, впрочем, несколько поуменьшилась, зато манеры стали более отточенными, а помыслы — более чистыми. В целом она вела себя, как и подобает скромной и приятной во всех отношениях семнадцатилетней девушке. Семейство Белейнин уже успело от всей души ее полюбить. Главой этого семейства был шестидесятилетний красавец, которому ничуть не вредило легкое врожденное заикание; его супруга, урожденная графиня Рочанескар, была хрупкой благородной дамой лет пятидесяти, прекрасные золотистые волосы которой уже тронула седина. У них были две взрослые замужние дочери; одна жила с мужем в Браилаве, вторая — на соседней улице. Жизнь в особняке на площади Гульхельма текла размеренно и безмятежно. Правда, в преддверии Рождества и в связи с присутствием в доме юной гостьи развлечений стало несколько больше обычного, но атмосфера в доме по-прежнему царила тихая и спокойная, и Пьера настолько вписывалась в эту атмосферу, что ей казалось порой, что она знает этот дом с рождения; она, например, вполне могла бы быть здесь младшей дочерью и в детстве играть одна в обнесенном золотистой стеной саду на лужайке у фонтана или под старой грушей.
На праздничных обедах, вечеринках и балах Пьера встречала практически одних и тех же людей из круга Белейнинов. Почти все они казались ей стариками, но это ее ничуть не угнетало. Она привыкла быть младшей в доме и прекрасно знала, какие это сулит преимущества. К тому же среди людей пожилых она всегда чувствовала себя в полной безопасности. Молодые люди всегда немного опасались Пьеры, да и она их побаивалась; с ними вечно случались всякие истории, легко можно было попасть в дурацкое положение, так что ей куда проще было беседовать с мужчинами лет сорока. В такой беседе, разумеется, никогда не было и намека на серьезность, зато казалось, что ты только что познакомилась с интересным иностранцем.