Храм не был таким убогим и запущенным, какими часто бывают индийские храмы, хотя он был таким древним, что резьба на колоннах в некоторых местах почти стерлась, а в широких камнях пола после многих лет поклонения богу зияли ямы. Кое-где тусклый свет медных ламп пронизывал мрак; вырезанные на лампах изображения почернели от столетнего дыма, но за ними явно ухаживали и чистили их.
В этот час посетителей здесь было немного – женщина, которая молилась, чтобы Джинендра послал ей ребенка, да с полдюжины мужчин, которые тихонько сплетничали в уголке. Ясмини дала им возможность узнать ее, но быстрее, чем их взгляды успели последовать за ней, затворилась низкая дверца в задней части храма, рядом с громадной статуей бога, украшенной драгоценностями, а все, что осталось от видения, прозвенело эхом от железного замка, замирая в темных углах и внушая мысль, что никакой секретности тут нет.
Квадратное помещение, куда они попали, было чисто выметено и вымыто. Солнечный свет просачивался в одну его половину через окно, выходившее на внутренний дворик. Повсюду были цветы – поставленные в громадную медную вазу на маленьком столике, разбросанные в беспорядке на полу, свисающие гирляндами с крюков, предназначенных для светильников. Из мебели тут находились только длинная скамья, прикрытая подушками, поставленная вдоль стены у окна, да нечто вроде трона, на котором расположился верховный брамин Джинендры в торжественном величии.
Он не мог сразу встать, приветствуя принцессу, так как был слишком толст; примерно через минуту с ним случилось нечто вроде телотрясения, и, когда оно добралось до нижней части его грузного туловища, центр его закачался все увеличивающимися волнами, которые наконец поставили его на пол при помощи конвульсивных спазм. Он стоял в ярком солнечном освещении, босиком, вывернув внутрь ступни, придерживая обеими руками живот, а Ясмини с излишеством устроилась на покрытой подушками скамье, пряча лицо в тени и сделав жест служанке, чтобы встала у ее ног. Тогда брамин, вместо того чтобы взобраться на трон, дотронулся до лба обеими руками и придвинулся ближе, изображая нечто вроде поклона.
– Отошлите служанку, – предложил он, снова устраиваясь на своем месте. Ясмини только засмеялась в ответ, золотые нотки ее смеха содержали безграничное понимание и веселье.
– Она уже слишком много знает. В ее маленькой головкой помещается больше, чем в твоем брюхе, жрец идола!
– Берегись, женщина, чтобы боги не услышали святотатства!
– Если они истинные боги, они меня любят, – отвечала она. – Если они обладают хотя бы каплей разума, им понравится, как я смеюсь над твоим идолопоклонством. Хасамурти остается.
– Но при первом намеке на оскорбление она побежит докладывать тому, кто извлечет из этого больше всего пользы. Если бы ее как следует запугать…
Золотые нотки смеха Ясмини оборвали его.
– Если сейчас ее запугать, позже она меня возненавидит. Она будет хранить мои тайны, пока любит меня, и будет любить меня ради этих тайн, а не ради брюха с длинным языком, а потому не выдаст меня тому, кто заплатит больше. Мы с тобой заговорщики и союзники потому, что мой женский ум острее твоего жадного, потому, что я знаю слишком много о твоих дурных делах. Мы преуспеем, потому что я смеюсь над твоими жирными страхами и меня ни на миг не обманывает твоя лицемерная святость и твои самые пылкие обещания.
Она проговорила все это тихим нежным голоском и с улыбкой, которая заставила бы и менее вспыльчивого человека потерять самообладание.
– Спокойно, женщина!
– Не может быть спокойствия в присутствии браминов, – обрезала она тем же нежным голоском. – Я втянута в войну, а не в собирание меда. Слишком много я сегодня лгала Макхуму Дассу, чтобы нуждаться в десятке браминов, если бы я в них верила или боялась лжи! Он придет и спросит о документе на свои права. Скажи ему – тебе говорили, будто он у одного человека, но если этот жалкий меняла осмелится хоть слово произнести, бумага попадет прямо к Дхулапу Сингху, он ее уничтожит и благополучно выиграет процесс. А потом пусть Дхулапу Сингху скажут, что документ в чьих-то руках, и он начнет откладывать суд неделя за неделей, и у моего друга не будет неприятностей.
– А кто твой друг?
– Тот, кто не наводит туман своей святостью.
– Но он не из англичан? Берегись их!
– Нет, не из англичан. Далее – пусть Гангадхаре скажут, что Тома Трайпа охотно принимают в доме Блейн сагиба.
– А-а, – жирные щеки брамина затряслась. – Все женщины рано или поздно делают глупости. Зачем включать пьянчужку-солдата в длинный список лиц, с которыми нужно считаться?