Слушатели растерянно молчали. Робеспьер переступил с ноги на ногу, и от этого небольшого движения живот взорвался болью изнутри. Саша вложила энергию этой боли в то, что сказала дальше:
— Но есть кое-что, что я могу вам обещать твердо: мы изрядно потреплем эту сволочь! Новый порядок уже рушится под весом собственной лжи! Богатые становятся богаче, а бедные — беднее, а нас, бедняков, всегда было больше! Генералы грызутся друг с другом, казаки воюют с регулярной армией, иностранцы перешли к откровенному грабежу нашей страны, народные восстания вспыхивают повсюду одно за другим! Мы освободим еще многих братьев и сестер из-под плети. Это я вам могу обещать!
Из-под растерянности, страха, неуверенности собравшихся проступала темная глухая ненависть. Саша собрала эту силу воедино, сфокусировала и швырнула обратно в толпу.
— Даже если мы будем разбиты! Даже если все это на короткий час! Даже если наше восстание захлебнется! Мы убьем столько этих ублюдков, сколько сможем! Тех, кто сжигал наши дома, пытался решать за нас, отбирал у нас наши жизни!
Гул в толпе стремительно нарастал, и Саша уже кричала, вкладывая ярость и боль в этот крик — и те же чувства собирая в ответ:
— Даже погибнув, мы все равно победим! Мы проложим путь тем, кто пойдет за нами! Если понадобится вымостить его собственными телами — мы сделаем это! Если нам надо будет погибнуть ради будущего всего человечества — значит, мы погибнем, но и сами станем смертью для наших врагов! Потому что правда за нами! Они заплатят!
Толпа заходилась в крике, у кого было оружие — махали им. Отчаяние, ненависть и жажда мести сплавляли толпу в единую силу, заставляли забыть раздоры, недоверие и страх.
— Ну, будет, — сказал Князев через несколько минут. — Разойтись по ротам. Ротным — начать строевую подготовку. Через час сам проверю, как кто справляется, так что уж расстарайтесь мне там.
Толпа пришла в движение, в котором еще было слишком мало организованного, но Саша знала, что это ненадолго. Князев протянул ей руку, и она спешилась. Лицо ее перекосила гримаса боли — живот, зараза, никак не утихал.
Они обнялись, и Саша с удовольствием отметила, что Князев совсем сжился со своим увечьем. Баланс в его теле изменился так, словно он родился на свет с одной рукой. Ни у кого бы язык не повернулся назвать его калекой. Саша слышала, что едва ли не в каждом селе Тамбовщины у Князева было по походно-полевой жене. Прежде его бесконечные бабы Сашу раздражали, но теперь она была только рада, что вопреки всему ее товарищ не теряет вкуса к жизни. Женщины любили его, как обыкновенно любят мужчин, которые не ищут в женщинах высокого идеала, а каждую принимают такой, какая она есть.
— Экие речи ты теперь ведешь, Александра, — сказал Князев. — А прежде-то, помнишь? Как начнешь разливаться соловьем про свет в каждой избе да алгебру в каждой школе, тебя и не заткнешь. Над тобой посмеивались ведь. Комиссар, говорили, в облаках витает. Куда что делось? Теперь все твои речи — патроны, провиант и вот — ненависть.
Прошли времена, когда Саша и Князев управляли пятьдесят первым полком вместе, осторожно сверяя друг с другом каждый шаг. В Народной армии оба они играли куда более значительные роли и видеться стали редко. Но давняя привычка понимать друг друга с полуслова изрядно их выручала.
— Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними, — ответила Саша. — Это то, что им надо услышать.
— Дак я ж не спорю, — пожал плечами Князев. — С ненавистью оно, конечно, сподручнее. Мож, прежде ты слишком уж на высокие материи налегала, а проще надо было заходить, по-нашенски: сами живы не будем, зато передавим гадов. Но да что ж теперь.
Они вернулись в штабную избу. Раздеваться не стали — печь едва теплилась. Князев раскурил свою трубку. Саша затянулась папиросой, но отчего-то никакого вкуса не почувствовала — должно быть, табак совсем отсырел.
— Как сам-то, Федя? Есть новости про семью?
— Нет новостей, — Князев помрачнел. — С самой Тыринской Слободы никаких вестей от них, как в воду канули. Людей уже пять раз посылал на розыски — нет их ни по прежнему адресу, ни у родни. Соседи говорят, съехали, вестимо, а куда — Бог-леший ведает. Да что об том говорить. Скажи-ка мне лучше, чего бледная вся с лица и в испарине вон.
— Ерунда, живот что-то крутит, — отмахнулась Саша. — Отвыкла от нашего солдатского хлеба. Сколько в нем муки, половина веса хоть будет? Все кора да солома. А в Петрограде французские булки на помойку выбрасывают, едва они черствеют. Вот мое тело и не знает, на каком оно свете. Ничего, привыкнет.