— Даже не думайте. Все здания понадобятся, и новые строить придется. Сейчас идет выявление лиц, причастных к революционной деятельности. Без работы вы не останетесь. Еще карьеру сделаете. Не вижу радости на вашем лице. Подумайте, что бы вас ждало при другом раскладе. Жизнь на военную пенсию? Я бы вам не советовала.
— Что же, служба есть служба… Те, кого вы велели отобрать, размещены в бывшем офицерском корпусе. Дьячок прибыл, как вы распорядились.
— А где же сами офицеры?
— С офицерами… если служивших в РККА еще можно так называть, краскомы они, военспецы… с ними вопрос решен. Их дела в первую очередь особое совещание рассматривало. Кого расстреляли, кого в тюрьму отправили, а кого и отпустили на все четыре стороны. Здесь всяко не держат, в этом свинарнике. И то сказать, офицеров-то немного, они все на виду были. А рядовые… Тут одних Кузнецовых за сотню, и полтора десятка из них — Иваны. Как теперь разберешь, который Ванька Кузнецов с благородных девиц кожу живьем снимал, а который мобилизован насильно и сразу сдался, как смог. Пока дойдет до слушания дела, или сам Ванька помрет с голодухи, или свидетели.
Вера кивнула. Она много знала таких историй. Случалось, что целые батальоны не выдавали своих комиссаров — все как один твердили, что комиссар убит, а он жил среди них по чужим документам. На фронте эти люди рисковали жизнью и гибли друг за друга, и комиссары не боялись лезть в самое пекло ради своих товарищей. В плену все они продолжали действовать по тому же принципу. Тем, кто однажды пошел за большевиками, никакой веры не было больше.
— Так что, Вера Александровна, проводить вас к вашим подопечным? Они у нас не голодают, как вы распорядились, со своей кухни их кормим. Душ поставили для них по образцу тех, что в окопах были. Мыло выдаем. Среди них и болезней не было почти. Пятеро только и померли за месяц из без малого сотни, и те уже хворыми к нам поступили. Остальные только здоровее стали. Провести вас к ним?
— Позже. Я должна сперва взглянуть на прочих заключенных.
Начальник лагеря дал знак взводу охраны следовать за ними. Случись что с госпожой инспектором, он ответил бы головой.
По мере приближения к баракам запах нечистот усилился. Вера постаралась не морщиться. Только тифозные бараки были заперты на засовы. Из остальных заключенные, кто еще стоял на ногах, могли выйти на обнесенную колючей проволокой полоску земли.
— Не положено, конечно, — сказал начальник лагеря, — но днем мы им позволяем побыть снаружи. Пусть хоть небо увидят. Они смирные уже, бунтовать и не думают.
Заключенные действительно были смирными. Грязные, истощенные, они сидели на голой сырой земле, тяжело привалившись к стене барака. В их лохмотьях с трудом можно было угадать то, что когда-то было военной формой. Почти все были босы, многие ранены и перевязаны нечистыми тряпками. Немногие хотя бы подняли глаза на посетившую их элегантную даму. Их уже мало что могло заинтересовать.
Вера ни о чем их не расспрашивала. Ясно, что бы они отвечали — ведь инспектор уедет, а охрана останется. Да и что они могли сказать такого, чего она сама не видела? При желании в работе лагеря можно было бы сыскать десятки недочетов, а смысл? Кто выполнит эту работу лучше, при таком-то снабжении?
Один из заключенных, только что апатично смотревший в небо, как и прочие, резко вскочил, подбежал к колючей проволоке и рухнул перед Верой на колени.
— Матушка, пощади! — взвыл заключенный. Руками он вцепился в колючую проволоку, не обращая внимания на шипы. — Не виноват я ни в чем! Не ради себя прошу — ради деток, трое их у меня, два сына и дочка младшая!
Какая она ему матушка! Он ее старше.
Охрана подалась вперед, чтоб оттолкнуть наглеца от колючки прикладами. Вера подняла ладонь, останавливая их, и ответила:
— Раньше надо было о детках думать. Когда в Красную армию записывался, за проклятое большевистское дело воевать!
— Так я не своей волей, матушка, вот те крест! — заключенный истово закрестился. Воняло от него, как из выгребной ямы. — Чекисты с ружьями пришли, мужиков на площадь вывели и у кого две руки да две ноги, всех переписали! В сарае ночь продержали, а там под конвоем в вагон — и поминай как звали! В части только винтовку и выдали, а оттуда уж куда сбежишь. Но в господ офицеров я не стрелял, матушка! Вовсе не стрелял ни в кого. Наша рота как в поле вышла, так в окружение попала и сразу сдалась, без единого выстрела!
Вера, медленно дыша, всматривалась в его запавшие водянистые глаза. Она чувствовала его. Он говорил правду.